— Кельн! — объявил проводник. — Прошу всех на выход!
Кристина отвыкла от звуков немецкой речи, они резали ей слух. Живя в Лондоне, она почти не говорила по-немецки, хотя он оставался для нее родным языком наравне с идиш. Английскому девушку обучила бабушка, уроженка еврейского квартала в Бермондси, поэтому она свободно владела тремя языками.
Пока остальные пассажиры собирали узлы и чемоданы, готовясь покинуть поезд, она смотрела в окно на развалины города, удивляясь, что уцелели железнодорожные пути.
— Вот мы и приехали, — констатировала мисс Маршалл. — Вы уверены, что сумеете в одиночку благополучно добраться до Гейдельберга?
Кристина кивнула, мысленно отметив, что американец с интересом прислушивается к их разговору. Гейдельберг находился в американской оккупированной зоне, и возможно, солдат тоже направлялся туда. Если так, то, когда ее покинет мисс Маршалл, он может основательно досадить Кристине своим вниманием. Она вспомнила о Джеке, и сердце ее затрепетало. Где он теперь? Ждет ли от нее писем? Она не хотела писать ему из Германии, чтобы зря не волновать, надеясь, что Чарли, Мейвис или Боб Джайлс сделают это за нее.
— Кельн! — снова воскликнул кто-то, будто бы пассажиры сомневались, что именно так называется разрушенный бомбами и снарядами город, в который они приехали.
— Позвольте вам помочь, мадам! — галантно проговорил молодой и симпатичный военный, задорно улыбнувшись и посмотрев на Кристину с надеждой.
— Благодарю вас, я управлюсь сама, — твердо сказала она по-немецки.
Он удивленно вскинул брови: прежде его попутчицы разговаривали на безупречном английском. Но и на немецком эта изящная брюнетка изъяснялась свободно, так, как говорят на родном языке. Значит, она не англичанка, а немка. Вернее, судя по ее иссиня-черным волосам и оливковой коже, немецкая еврейка.
Кристина подхватила брезентовый саквояж и вместе со своей спутницей вышла из вагона. Солдат пошел следом, раздумывая, где провела военные годы эта хорошенькая девушка. Несомненно, не в Германии, где почти не осталось евреев. Скорее ока не немка, а швейцарка, направляющаяся через Гейдельберг дальше на юг, в Базель или Берн. Любопытно, кто ее там ждет? Кто бы это ни был, он счастливый парень!
От холодного ветра у Кристины перехватило дух, она зябко поежилась и, достав из кармана синего пальто берет, надела его.
— Представляете, как сейчас холодно в Берлине! — покосившись на нее, воскликнула мисс Маршалл, обутая в толстые шерстяные гетры и добротные ботинки на толстой подошве. В Германии такая обувь на черном рынке стоила целое состояние.
— Пожалуй, здесь мы с вами и расстанемся, — деловито заявила она, раздраженно поглядывая на теснящих их со всех сторон французских и американских солдат. — Надеюсь, вам удастся найти в этом хаосе нужный поезд. Все необходимые документы при вас? Хорошо. Тогда мне остается пожелать вам удачи. И храни вас Бог! — С этими словами она отвернулась и немедленно смешалась с толпой, озабоченная куда более важными проблемами.
Кристина опустила саквояж на перрон, натянула синий берет на уши, снова подхватила багаж и в одиночку приступила к следующему этапу своего рискованного путешествия.
Ей потребовалось трое суток, чтобы добраться от Кельна до Гейдельберга, преодолев расстояние всего в сто миль. Мосты через Рейн, разбомбленные самолетами союзников, наспех заменялись понтонами. Повсюду сновали американские джипы с военными. Ремонтные бригады в спешном порядке восстанавливали разрушенные железнодорожные пути. Поезда задерживались. Обнаглевшие солдаты постоянно приставали к Кристине, рассчитывая на легкий успех. Ночевала она в холодных залах ожидания на вокзалах, днем медленно, шаг за шагом приближалась к цели.
Ее не покидали тревожные мысли о маме и бабушке: страдают ли они сейчас, как и она, от стужи, чем питаются, где ночуют? Маме было уже пятьдесят с хвостиком, бабушке почти восемьдесят лет. Особенно сильно мучили ее навязчивые воспоминания о последних днях, проведенных вместе с ними. Как ни пыталась Кристина забыть ужасную сцену, когда молодчики из штурмовых отрядов глумились над беззащитными женщинами, ей это не удавалось. Вновь и вновь она видела словно наяву, как их загоняют в грузовик, как падает бабушка и рыдает мама. Один из их мучителей хватает бабушку за волосы и рывком поднимает с мостовой. Ни один из свидетелей этой жуткой расправы не верил, что Якоба Бергер и Ева Франк останутся в живых. Не верила в это тогда и сама Кристина…
Забившись в угол очередного переполненного вагона, провонявшего солдатским потом и табаком, она смотрела невидящим взором на привычный ландшафт и под мерный перестук колес пыталась понять, что оживило ее надежду. Может быть, ее сознание перевернуло возвращение на площадь Магнолий Леона Эммерсона, от которого три года не было ни слуху ни духу? Так или иначе, однажды уверовав в чудесное спасение мамы и бабушки, она уже никогда не усомнится в этом.
На вершине лесистого холма возник разрушенный гейдельбергский замок. При виде его у Кристины комок подкатил к горлу: неужели прошло десять лет с тех пор, как она покинула эти места? Неужели она снова дома? Раньше ей казалось, что с Германией покончено навсегда, что эта земля перестала быть ей родиной. Но видно, сердце решило иначе.
— Гейдельберг! Освободите вагоны! — объявили на немецком.
Кристина стащила саквояж с багажной полки и устремилась к выходу. Вот он — конечный пункт путешествия! Теперь оставалось только разыскать своих родных.
Она начала поиски с покрытой брусчаткой извилистой улочки в старом городе, на которой стояли домики под двускатными крышами. От волнения Кристине сдавило грудь: это была улица ее детства, здесь она играла еще совсем маленькой, по ней бегала в школу, зажав в руке портфель. Вот там, на правой стороне, раньше находилась булочная Леви. Магазинчик остался на прежнем месте, но с вывески исчезла фамилия хозяина, а с витрины — баранки и бублики.
Напротив булочной, на другой стороне, располагалась сапожная мастерская Иммануила Козна. Целыми днями он сидел в своем кожаном фартуке на табурете возле окна и, зажав в зубах гвозди, колотил молотком по башмаку.
Не все здешние мастерские и магазины принадлежали евреям — их в Гейдельберге было не так много. Кристина миновала книжную лавку Вильгельма Вурца, приятеля отца. Почему же он не вступился за папу, с горечью подумала Кристина, когда фашисты выволокли его и Гейни из дома и застрелили прямо на улице? Куда исчезли тогда все соседи? Она стиснула зубы и пошла мимо магазина, понимая, что знает ответ: они спрятались за закрытыми ставнями, не желая становиться свидетелями или соучастниками злодеяния.
Кристина вспомнила о Нюрнбергском процессе над главными нацистами, ответственными за истребление миллионов евреев, и сжала кулаки. А как же быть с миллионами простых немцев, которые безмолвно поддерживали фашистский режим? Пусть они и не вступали в гитлеровскую партию, но все же избрали Гитлера своим фюрером в тридцатые годы и позволили ему довести Германию до сокрушительного поражения и разрухи. Будут ли эти люди отвечать за свое преступное бездействие?
Кристина не сомневалась, что такие, как Вильгельм Вурц, тоже причастны ко всему случившемуся в этой стране. Она замедлила шаг и посмотрела на окна здания, в котором когда-то находилась аптека, принадлежавшая отцу. Судя по витрине, ее потом сменило ателье головных уборов.
Затаив дыхание, Кристина робко взглянула на окна третьего этажа, закрытые ставнями. Когда-то здесь жила их семья. Теперь, похоже, здание пустовало: краска облупилась и из ярко-желтой превратилась в грязно-серую. Створка окна гостиной держалась на одной петле. А вьющиеся растения, украшавшие карниз, давно увяли и засохли.
И все же, приглядевшись к дому получше, Кристина обнаружила признаки жизни: за грязным стеклом одного из окон она увидела висевшее на веревке белье. От волнения у нее закружилась голова. Она подошла к крыльцу и постучала в дверь, за которой находилась лестница, ведущая на третий этаж. Ей долго не отвечали, но наконец послышались шаркающие шаги: со стороны кухни медленно ковылял какой-то старый больной человек.