- Генрих, ты неважно выглядишь, - сказал Паулюс.
- Что? Ах! - отмахнулся Кирхгейм. - Здесь могут выжить только берберы да скорпионы. Говорят, в Берлине уже спланировали поход на Россию... я бы хотел лучше топать по грязи русских, только бы вырваться из этого пекла!
Зенитным огнем был подбит британский самолет, летчик выбросился с парашютом и сдался в плен с таким надменным равнодушием, будто оказывал немцам величайшую услугу.
- До вашего прибытия в Ливию у нас каждый день войны был днем кайфа. В полдень мы бросали позицию и разъезжались по барам Каира, до пяти у нас была "сиеста" в шезлонгах, потом снова выезжали на фронт, который и закрывали в семь тридцать до следующего утра... Вы нам все испортили! сказал летчик.
Роммель ответил пленному, что прежняя договоренность между Гарибольди и Уэйвеллом - не беспокоить противника, когда он освежается в море или загорает на пляжах, эта джентльменская договоренность пусть остается в силе.
- Но будь я на месте Рузвельта, - сказал Роммель, - я бы вам, англичанам, не послал по ленд-лизу даже коробки спичек. Зачем вам танки и самолеты, если вы все равно не воюете? Для вас партия в бридж или в теннис важнее проигрыша в бою... Уведите его к чертовой матери!
- Англия, - крикнул на прощание пленный, - способна проиграть все битвы, чтобы обязательно выиграть самую последнюю. В финале у нас тоже будет очень громкое Ватерлоо...
Паулюс проворчал, что не видит в Англии герцога Веллингтона. А беседы друзей проходили трудно.
Лишь 3 мая Паулюс от увещеваний перешел к повелительному тону ОКХ:
- Эрвин, оставь в покое Тобрук, этот африканский Верден! Ты имеешь право продвинуть свои танки в Киренаике только в том случае, если Уэйвелл отведет свои танки назад.
- Слышу голос Гальдера, - догадался Роммель.
Паулюс ответил, что в Берлине его стали считать "несоответствующим должности", и если Роммель не станет вести войну только оборонительную, с ним быстро расправятся. Паулюс по радио передал жене известие о себе, что жив-здоров, но согласен взять на себя командование Ливийским фронтом (Коко отвечала ему; "Не берись за это! Что будет с тобою, если тебя сцапают в Африке?"). Наконец, вынужденный подчиниться, Роммель велел радировать в Бенгази, чтобы самолет Паулюса ставили на заправку.
- Русские еще не воюют, но уже начали побеждать... пока что здесь, в африканских пустынях! Не будь вашего плана "Барбаросса", и фюрер задарил бы меня орденами и новенькими "роликами", уверен, он пролил бы над Ливией бензиновые дожди, чтобы я со своими солдатами завтракал у каирской "Семирамиды"...
- Ты не в обиде на меня, Эрвин?
- В стратегии я разбираюсь не хуже Гальдера. Вы остановили меня у ворот Египта, ибо русский фактор уже начинает диктовать мне свою волю.
Друзья вернулись в Бенгази, стали прощаться.
- Догадываюсь, - с понурым видом сказал Роммель, - что отныне я зависим от Восточного фронта. Будет Клюге нажимать в России, я буду нажимать в Африке, побежит Манштейн из России, тогда я буду драпать из Ливии...
Этим выводом Роммель доказал, что он человек умный, далеко видящий, и слова его - сущая правда.
"Советский фактор сковал средиземноморскую стратегию еще задолго до нападения на СССР", - так пишет наш великолепный историк В. И. Дашичев, трудами которого я пользовался.
* * *
Хищные орлы гитлеровской империи еще цепко держали в раскинутых когтях серп и молот. 1 мая 1941 года газета "Дер ангриф" вышла под прежним девизом "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Но первомайской демонстрации в Берлине уже не было. Гитлер в тот день потребовал от рабочих занять места у станков. Геббельс не вылезал из радиостудии, часами прослушивая мажорное звучание воинственных фанфар, раньше сводки вермахта "выпускались" в эфир под музыку "Прелюдов" Листа, а будущие победы над русской армией Геббельс хотел бы оформить более торжественно. Вероломно усыпляя бдительность обывателей, министр пропаганды 10 июня вдруг снял запрет... на танцы. В это же время, пока немцы отплясывали, радуясь движению своих еще целых конечностей, войска вермахта скрыто уже сосредоточивались на исходных рубежах, готовые обрушить пограничные столбы нашей великой державы...
- Еще один вопрос, - сказал Паулюс, застав Франца Гальдера за поливкой цветов. - Нам уже не сдержать любопытство солдат, эшелонированных под самым носом России. Начинаются сплетни, вредные домыслы. Все труднее убеждать войска, что они собраны возле Бреста и Львова для нападения на... Англию.
Гальдер опустошил лейку над цветущей резедой.
- Можно вести "пропаганду шепотом", будто Сталин согласился на пропуск вермахта через всю свою страну для нападения на... Индию. Якобы вермахт совместно с Красной Армией! Этим эффектным слухом мы испортим и настроение Черчиллю.
Паулюс повернулся, но Гальдер удержал его.
- Послушайте, - сказал он, - а вдруг окажется, что линия Сталина не блеф? Сталин слишком дорожит престижем своего имени и не отдаст его в пустоту... Вспомним хотя бы о Сталинграде: ведь он сделал из этого хлама новый Чикаго.
...Уже был отработан сигнал к нападению: "Дортмунд"!
14. Визит в Сталинград
Сталинград той поры (при всем моем глубочайшем уважении к этому легендарному городу) я никогда не причислил бы к плеяде городов-жемчужин, украшающих нашу родину.
Город на Волге издревле созрел для чисто практических соображений, сделавшись промышленно-купеческим, а такие города никогда не блистали изяществом планировки. К тому же и пожары! До революции Царицын славился именно своими пожарами. Весь деревянно-лабазный, почти деревенский, он горел с бесподобной лихостью, а в домах висели даже наказы от градоначальства: куда кому бежать, кому хватать ведра, а кому браться за багры и топоры, чтобы растаскивать головешки. Пожарные в старом Царицыне по вечерам зажигали уличные фонари, они же ведали заготовкой дров для школ и гимназий. Многие сообщали тогда о знаменитых пожарах в Царицыне, даже Куприн писал о них...
Сам же город длиннейшей "килой", вытянулся вдоль правого (крутого) берега Волги, прямо вдоль улиц денно и нощно шпарили тяжелогруженые составы, жители привыкли к неумолчному грохоту нефтецистерн, бегущих по мостам над обрывами захламленных оврагов. Царицын, когда-то уездный городишко Саратовской губернии, получил название от речки Царицы, рассекавшей его надвое, хотя Царица была далеко не царственной: летом она замыкалась в пересохший ручей, зато в весеннее половодье река металась внизу оврага, словно зверь, которого рискнули заключить в клетку. (Впоследствии Царицу назвали Пионеркой.)
Строили в Сталинграде много, и он обещал со временем стать вполне современным городом. Оперы еще не завели, зато был театр оперетты. 5 вузов, 11 техникумов и 70 библиотек делали Сталинград культурным центром. Но подле новостроек еще притихли старые купеческие лабазы, хранившие в своих потемках стойкие запахи былой России - балыков и дегтя, керосина и мочала, воблы и сарептской горчицы. Окраины Сталинграда напоминали деревни. На севере он был ограничен мазанками рынка и домишками поселка Спартановка, на юге несколько обособленно от города затаилась тихая жизнь Бекетовки - с желтоглазыми кисками на крылечках, с розовыми геранями на окнах, а еще дальше к югу уже ощущалось дыхание жаркого марева калмыцких раздолий, где гуляли надменные гордецы-верблюды. Сталинград имел собственные нефтяные резервуары, оставшиеся еще со времен Нобеля, нефть (как и до революции) доставлялась наливными баржами от Астрахани.
Главное в Сталинграде - тяжелая индустрия! Комплекс заводов был как раз тем насущным, чем гордилась наша страна, о чем говорили по радио и писали в газетах. Именно здесь, на берегах Волги, и созрели подлинные молохи - Сталинградский тракторный завод (СТЗ), "Красный Октябрь", "Метиз", "Баррикады", Лазурь" и силикатный завод; денно и нощно дымила на юге города мощная СталГРЭС, гигантский элеватор из железобетона перемалывал за день курганы зерна, рабочие СТЗ, главного поставщика тракторов для наших полей, выкатывали с конвейеров и танки, но при этом в любой момент они сами могли сесть за рычаги боевого управления (вот этого обстоятельства не учитывал Паулюс, когда в штабах Цоссена он разрабатывал план "Барбаросса").