Сказать, что Сталинград перед войной утопал в изобилии, было бы грешно, да и читатель не поверил бы мне, распиши я тут райскую благодать. Жили как все, не хуже и не лучше других. Если чего не хватало в магазинах, бегали на базары. Окрестные колхозы оживленной торговлей поддерживали в Сталинграде общий достаток. Рынки ломились от даров природы: мясо из станиц, волжская белорыбица, за гроши уступали ведра красной смородины, мешками сыпали яблоки, меж торговых рядов высились терриконы камышинских арбузов и превосходных дынь, взращенных на частных бахчах. Наконец, был и собственный виноград, а за помидорами очередей никогда не знали... Так что в любом случае рядовой труженик Сталинграда худо-бедно, а сводил концы с концами.
Летом Сталинград удушал людей нестерпимым зноем, часто шел "царицынский дождь" - ветер с пылью. Против суховеев горожане выставили заслон, посадив за городом миллионы кленов, тополей и берез. Детишек вывозили в пионерские лагеря, поближе к колхозам, утопавшим во множестве фруктовых садов, многие горожане отдыхали в донских станицах. По воскресеньям речные трамваи не успевали переправлять сталинградцев на левый (уже не крутой, а пологий) берег Заволжья, где у красивых островов люди купались, ловили рыбу, отдыхали. На островах уже были леса, прекрасные поляны. Оставшиеся в городе на каждом перекрестке занимали очереди за газированной водой, людей мучила жажда. Дети просили родителей отвезти их в зоопарк, где проживала тогда общая любимица сталинградцев - индийская слониха Нелли. В парке культуры и отдыха с парашютной вышки прыгали отважные девушки, придерживая раздутые колоколом ситцевые сарафанчики. У пивных киосков, как всегда, дрались пьяные, свистели дворничихи, сбегалась милиция в белых гимнастерках и шлемах витязей. Облезлые старенькие трамваи ерзали на поворотах улиц, выскребая из рельсов искры с пронзительным визгом.
Многие семьи предпочитали воскресничать на Мамаевом кургане, с которого виделась широкая панорама города и просторы Волги - с караванами барж, парусными шверботами, белыми пароходами. В скудной, выжженной солнцем траве Мамаева кургана фыркали паром дедовские самовары, тут же ворковали патефоны, раскручивая пластинки с романсами Ирмы Яунзем, Вадима Козина, Сергея Лемешева, шло пиво под воблу, работяги, таясь своих жен, торопливо вышибали пробки из мерзавчиков, говоря при этом: "Ну, давай... со свиданьицем! Тока скорее, а то моя уже сюды зырит". Сталинградские инженеры грешили ликером "доппель-кюммель", очень модным тогда среди интеллигенции (помню, мой папа-инженер тоже отдавал ему немалую дань своего восхищения). А невдалеке от Мамаева кургана уже рычали моторы на танкодроме, неподалеку располагалось небольшое взлетное поле местного значения, с которого, кажется, в январе 1943 года и сумел подняться последний самолет из котла Паулюса с мешками писем...
Таким (или примерно таким) был тогда Сталинград - гордость советской индустрии, с населением около полумиллиона жителей, которые еще не ведали, что скоро их город будет полностью уничтожен и войдет в историю Человечества как незабываемый символ народного героизма.
Город-герой еще не был "героем"! Он работал...
* * *
В доме No 4 по Краснопитерской улице проживал Алексей Семенович Чуянов - с женою, детьми, дедом и бабушкой. Возле подъезда по утрам его ожидала легковая машина "бьюик", возвращая хозяина к семье только к ночи, изможденного от разных передряг и волнений, обыватели в городе о нем судачили:
- Большой человек! На своем автомобиле катается, денечек со Сталиным по телефонам о тракторах рассуждает...
Чуянов был первым секретарем Сталинградского обкома и горкома партии. Жизнь этого человека не была легкой. Он застал город, где "царила удушливая атмосфера, при которой клевета, опорочивание, нашептывание, подслушивание и доносы стали средством устранения с работы честных людей, которых объявляли врагами народа. В этот период многие партийные работники и представители творческой интеллигенции Сталинградской области были подвергнуты необоснованным репрессиям", - так вспоминалось Чуянову позже. Он начал партийную работу в Сталинграде с того, что разогнал алчную свору следователей, сыщиков и прокуроров, освободил из тюрем незаконно осужденных.
- Опомнись! - заклинала его жена. - Ты ведь не один на белом свете, хоть о детях-то наших подумал ли?
- Помню. О тебе, о себе, о детях, - отвечал Чуянов. - Но грех великий не подумать о людях...
Он попер на рожон! Один против многих.
Г. М. Маленков звонил из Москвы, задыхаясь, материл Чуянова:
- Что ты там балдеешь? Разве за тем тебе партия доверила город, носящий имя нашего мудрого вождя? Мы тебя в порошок сотрем, сволочь паршивая... Завтра от тебя даже тени на стене не останется!
Местное НКВД тоже хотело бы сделать из Чуянова "врага народа", но он устоял. Как устоял? - чудом, наверное. Устоял и добился, чтобы весь аппарат слишком ретивых надсмотрщиков к Сталинграду близко не подпускали. Чуянов играл своей головой, а ведь ему было тогда всего лишь 33 годочка. В сложных обстоятельствах он действовал по правилу "не играть в таинственного носителя забот и тревог партии, не скрывать от народа своих сомнений", это слова самого Чуянова.
- Хуже нет, - говорил он друзьям, поигрывая на пальце ключами от секретного сейфа, - когда партийный "кадр" становится на пьедестал недоступного божества с многозначительным выражением на лице заботливого и внимательного человека, и в таком случае именно по морде его и хочется треснуть вот этими ключами, чтобы не задавался.
"Большой" человек был и хорошим человеком (в этом я нисколько не сомневаюсь), а жене своей он признавался:
- Когда полмиллиона знает меня в лицо и по имени-отчеству, тогда от народа секретаршей не загородишься. Если у бабки крыша протекает, так она уже не ползет к домоуправу, она со своей слезницей ко мне тащится. Закройся я на замок, на улице меня дождется и все равно доконает...
Конечно, страх в душе был, и много позже Чуянов признавался, что рано или поздно его бы все равно посадили:
- Меня, по сути дела, спасла война. Если б не война, от меня бы и костей не осталось...
В большой стратегии он ни бельмеса не смыслил. Кадровый партийный работник, облеченный большим доверием народа (добавим - и лично товарища Сталина), он видел смысл жизни только в людях - со всеми их радостями и капризами, с активностью и недовольством, с подлинным героизмом и безобразным головотяпством. Приятно думать, что люди ангелы. Но тюрьма в Сталинграде - не декорация и не "пережиток проклятого прошлого". Приходилось считаться, что еще не перевелись жулики, предатели, доносчики, спекулянты, ворюги, хапуги и просто обалдуи, каких божий свет еще не видывал...
В один из летних дней 1941 года Алексей Семенович завтракал с семьей, сердито поучая своих мальчишек:
- Вовка, не болтай ногами. Валера, лопай, что дают и не капризничай. Заодно глянь - не подошла ли машина?
Дедушка Ефим Иванович сказал ему:
- Дал бы ты мальцам своим по лбу! Рази же они человеческий язык понимают? Вот раньше - драли, с утра до ночи, как Сидорову козу, и все было в ажуре. Не кочевряжились!
- У нас свой ажур, - ответил Чуянов.
- Иди-ка ты... никогда вам порядков не навести! Расселись там по кабинетам, одно знаете - в телефоны мурлыкать...
Чуянов уже привык к брюзжанию деда и никак не реагировал. Допивая чай, он выглянул в окно, окликнул жену:
- Подъехал! Может, и вернусь сегодня пораньше. - Да кто тебе поверит? - отвечала жена. Сбежав по лестнице, Чуянов от самого крыльца погнул жаркий воздух. Внутри его машины сидело... НКВД!
- Чего испугался? Садись, вместе поедем.
Это был Воронин, начальник НКВД Сталинградской области. Он шлепнул ладонью по коже сиденья, уже пропеченной безжалостным солнцем. Вместе поехали в обком. По дороге, как это принято, болтали о пустяках. Когда же приехали и прошли в кабинет, Воронин плотно затворил двери.