Совсем иначе сложились мои отношения с библиотекой Дома строителей. Там же, на втором этаже этого нового здания, множество дверей длиннющего коридора выходили в… ложи великолепного зрительного зала. На его сцене, прекрасно оборудованной и, по выражению игравших на ней, «непередаваемо уютной», шли в это время ежедневные репетиции новой оперетты «Свадьба в Малиновке». Вел их маленький, вертлявый и поначалу несколько раздражавший меня своей «несерьезностью»… великий артист Григорий Маркович Ярон — буффэксцентрик.
Ярон в этой пьесе играл самую веселую роль бандита По–пандопуло… Заметив мой восторг от увиденного и услышанного с балкона, Евдокия Ивановна провела меня за кулисы. И через минуту я уже сидел на коленях у артиста, и он угощал меня невиданным мною никогда, необыкновенно вкусным фруктом, — не могу до сегодняшнего дня вспомнить его название. Но запомнился он мне навсегда, как навсегда полюбил я артиста Ярона.
Недели через две я уже участвовал в массовках спектакля и ни капельки не смутился, когда осенью, на премьере, увидел со сцены, гордый и счастливый донельзя, истово аплодирующих… несомненно, именно мне, а то кому же еще! — Евдокию Ивановну, Валентину Ивановну Демину — моего классного руководителя, саму Яковлеву с Бубновым…
Григорий Маркович, тем временем, приметил мою склонность к рисованию. Вполне возможно, именно он «толкнул» меня в изображение театрального мира — мира сцены. Но что помню абсолютно — Ярон «приговорил» меня к рисунку декораций, по существу, к интерьеру вообще, заметив мое непроизвольное влечение к архитектуре. С его легкой руки я вдруг начал рисовать мой исчезнувший однажды Дом. Мою комнату.
Потом комнаты родителей и брата, наконец, все, что связано было у меня с жизнью «внутри жизни» Александра Карловича.
Впервые, я узнал силу своего умения изобразить свой дом, причем она заключалась не в том, что я умел это сделать и что рисунки мои оказались интересными и для окружающих, а немного погодя удостоились конкурсного отбора и экспонирования на московских и даже парижских выставках детского рисунка. А в том, что рисунки эти возвратили мне мой навсегда утерянный Дом, вернули великое чувство–состояние сопричастности с жизнью самых близких мне и тоже пропавших для меня людей. Я тогда не знал, что искра Божья пала в мою душу и что удостоился я не суетного внимания окружающих, а прикосновения самого Искусства. Да, я этого не мог знать. Именно заинтересованное внимание всех тех, к кому привел меня этот неразгаданный овал над входом в такой, оказалось, непростой дом, — внимание Марковой и Ярона, — уловило и искру, и прикосновение. Талант. Потому той же осенью 1932 года Григорий Маркович Ярон вместе с Евдокией Ивановной Марковой (возможно, в качестве конвоира, — одного меня еще не выпускали за «вахту») привели меня в московскую мастерскую… Константина Федоровича Юона. Он очень внимательно рассматривал мои рисунки, перебирая их вновь и вновь. Потом так же внимательно и долго разглядывал меня…
— Не знаю, мальчик, что с тобой делать… Или тебе научиться видеть радость. Или мне поучиться у тебя горю… Возможно, то и другое вместе…
По его совету меня привели к архитектору Николаю Джемсовичу Колли. Некогда папиному коллеге–профессору по Московскому Высшему Техническому училищу. Автора проекта ДНЕПРОГЕСА и величественного конструктивистского здания ЦСУ на Мясницкой. И, — чего тогда не знал никто и знать не мог, — создателя огромного подземного комплекса Генштаба и Главного узла связи под Мясницкой площадью и близлежащими кварталами со станцией Метрополитена «Кировская»…
Вроде бы не очень внимательно проглядев мои интерьеры, он вдруг спросил:
— Этого дома больше нет? Его снесли?
— Этого дома нет, — ответила за меня Евдокия Ивановна. —
Его сломали…
— Ничего себе, — непонятно прокомментировал ее слова Колли. — Так ведь и свихнуться недолго… Кто сейчас работает «на Стопани»?
Этого никто из приведших меня не знал. Тогда Колли по-звонил куда–то по телефону. Долго разговаривал, наконец, кашляя и сморкаясь, повернулся к нам:
— Вас примут на Стопани в студию живописи. Удачи всем вам. А тебе особенно, — обратился Колли ко мне. — Но ты знай: работать придется по–лошадиному — без этого ни один даже самый великий талант ничего не стоит. Понял?!
Через несколько дней меня отвели в Центральный Дом пионеров, помещения которого располагались в большом квартале между Чистопрудным бульваром и Красными воротами — по улице Стопани, параллельной Мясницкой. На втором этаже маленького корпуса помещались студии. Я вошел в кабинетик и остановился пораженный: с большого, размером с развернутую газету полотна, стоявшего на мольберте, на меня глядел очень-очень знакомый человек, которого я видел когда–то давно, но никак не мог вспомнить, когда и где. Только тот, кого я вспомнить не мог, был в обычной одежде, в какой ходили все известные мне взрослые люди. Этот, на холсте, был весь укутан мехами, и из них видна была только часть его лица и рука, — часть кисти и пальцы, — держащая длинную тонкую палку. Но не только знакомое лицо привлекло мое внимание — поразил меня ослепительный свет, исходящий из–за фигуры человека! Будто тысячи ламп зажжены были где–то у горизонта за его спиной.