Менджюн, вытянув руку, указал в ночное небо, потом на себя, на свое лицо и сказал:
— Не заслоняйте мне свет звезд, пожалуйста.
Капитан, поддерживая шутливый тон, сделал шаг назад, принял стойку «смирно», козырнул:
— Ваша светлость, господин Диоген, прошу извинить мое невежество. — Щелкнул каблуками и чеканя шаг отошел в сторону.
А «Диоген» продолжал лежать и смотреть в усеянное мириадами звезд ночное небо. Звезды, звезды, звезды… Над океаном звезды почему-то особенно крупны и ослепительно ярки. Не верящий ни во что, он понимал тех, кто старается прочитать в звездном небе свою судьбу…
Излюбленным местом для Менджюна и Юнай стала ложбинка на макушке сопки. Здесь не было слышно городского шума, место было уединенное и тихое. Они любили подолгу сидеть там вдвоем, до самых вечерних сумерек, пока на небе не появлялись первые звезды. Почему же так неспокойно у него на душе? Может, он спешил познать все и сразу в женщине, которая стала для него первой?
— Расскажи еще что-нибудь.
— Что же интересного в моих рассказах?
— Ну, ты что… Ты же на таком факультете учишься!
— Вот поэтому я и был дураком. Теперь не хочу об этом и думать.
— А о чем хочешь думать?
— О Юнай…
Это было правдой. Впервые познанная им, эта женщина заслонила собою всю его прошлую двадцатилетнюю жизнь, завладела всем существом. Путь человеческой плоти — это путь постоянного опьянения любовью. Он не сомневался, что способен любить во сто крат сильнее, чем Тхэсик. Так он чувствовал, но что за плоды принесет дерево их любви? Что даст их встреча Юнай? Поможет ли она ей хоть в какой-то степени повзрослеть и стать зрелой?
— Мне нравится слушать, как ты серьезно говоришь.
— Ты умница!
Он не особенно внимательно прислушивался к ее словам, в которых, как казалось, было много детского, и только притягивал ее к себе за шею. Все ли я правильно понимаю? И действительно ли это настоящий голос Юнай? Может, это не оболочка, а действительно ее душа — бесхитростная, как у девочки? Если посмотреть с учетом того, что произошло позже, то, вероятно, так оно и было. Возможно, что она видела его, отвратительного серого сыча Менджюна, попугаем в золотом оперении. Совершенно ясно, что тогда она еще не сознавала, что с ней происходит. Я обвинял ее в том, что она набивает себе цену, но не было ли это ложным и обидным обвинением? Кому угодно не понравится, если посторонние начнут его трогать или хватать, и только с возлюбленными дело обстоит по-другому. Поэтому-то Юнай вежливо его отстраняла. Такие моменты казались ему позорными. Пока она покорно ему подчинялась, она была ему хороша, но когда вдруг отвергала, он впервые начал осознавать, что она не неподвижная «вещь», а человек. И раз он считал то, что другой человек его не принимает, позором, это доказывает, что он совершенно не был способен войти в положение другого. Не мог он понять и того, насколько она наслаждалась их физической близостью. Менджюн в шутку называл их встречи «практическими занятиями», но похоже, что Юнай не была о них очень высокого мнения. Может, это был результат того, что приемы, какими пользовался Менджюн, были далеки от совершенства? Тело без души — что пустой дом. У каждого есть недостатки, которые нельзя скрыть. Если мужчина и женщина соединяются, не просто повинуясь мгновенному порыву, а потому что это потребность их душ, то самое лучшее для них обоих — закрывать глаза на несовершенства избранника.
А когда все в прошлом, когда обоим ясно, что продолжения не будет, не лучше ли снять взаимные обвинения? Это пойдет на пользу и тому и другому. Когда расстаешься с женщиной, возникает всепоглощающее чувство вины. Ведь как ни крути, а это жестокость.
Чувство, что он причинил вред другому, сопутствует победителю. А в самом деле, до какой степени один человек может навредить другому? Если говорят, что кто-то разрушил чужое будущее, то, выходит, он узурпировал место самого Бога. Человек не может разрушить судьбу другого человека. Он может испортить только свою собственную жизнь. А что касается отношений его и Юнай, то эта связь — всего лишь эпизод в длинной цепочке ее жизненного пути. И рассуждать об этом, как о событии из ряда вон выходящем, не стоит, нельзя этим принижать ее человеческое достоинство.
Он хотел любить, и необходимость думать о том, не запятнал ли, не уязвил ли, не погубил ли он подругу, была для него мучительной ношей. До того, как он бежал на Север, философия была для него всем. Она заменяла ему родителей, деньги, положение, давала надежду. В его стороне, где он прожил жизнь, которую трудно представить только как игры дворян-янбанов и их рабов, где люди не осмеливались даже думать, что сбудутся их сновидения, лишь философия могла быть последним прибежищем для добрых чувств. Может, это объясняется тем, что люди любого сословия — будь то государь или раб — испытывают такой страх перед повседневной жизнью, что без анализа не могли бы ее выдержать.