— Почему надо отказаться?
— Я не могу жить без тебя четыре месяца.
Ынхэ звонко рассмеялась:
— Ты, ей-богу, как малое дитя.
— Я и есть дитя. Не член партии, не слуга народа. Я просто дурак, мечтающий жить под твоим крылышком. Вот что я такое!
— Ты так часто повторяешь слова «партия» и «народ»! Да еще с таким выражением, будто они тебе дорогу перешли. Что, партия запрещает тебе любить?
— Ты не так меня поняла. Ынхэ, для меня ты важнее всего на свете, важнее партии. Вот что я хотел сказать.
— Мамочка моя, это и вправду какой-то буржуазный заскок.
— Ты хочешь, чтобы я оставил тебя ради партии, изменил тебе с нею?
— Почему «или-или»? Партия и любовь — почему надо выбирать одно из двух?
— Ну а все же? Если придется выбирать?
— Никогда не думала об этом.
— И сейчас не поздно подумать.
— Что?
Она не могла определить, шутит он или говорит всерьез.
— Еще раз повторяю, Ынхэ, ты в Москву не поедешь!
— Но почему? Сразу да и запрещать!.. Должна же быть какая-то причина. И потом, я не могу жить по твоей указке!
— Ехать или не ехать, это решаешь ты сама. Как решишь, так и будет. Причем здесь моя «указка»?
Менджюн вдруг ощутил неприязнь к ней.
— Ну не знаю я, как понятнее объяснить тебе. Одно я точно знаю. Если ты поедешь в Москву, нашей дружбе конец. Скажешь, это принуждение? Нет, я прошу. Пожалуйста, сделай, как я прошу. Всего один раз.
Ынхэ озадаченно молчала.
— Какой-то особо веской причины я не могу назвать. И три-четыре месяца разлуки, в общем-то, не так уж страшно. Только в моем нынешнем состоянии я не выдержу и месяца. Я, кажется, уже говорил о предчувствии, что эта твоя поездка может разлучить нас навеки. Не знаю, почему. Но это предчувствие живет во мне.
В голове Менджюна день за днем проносятся события давнего прошлого. Откуда пришел униженный и просительный тон в разговоре с любимой? Да, однажды в Инчхоне, на вершине сопки над морским берегом. Помнится, как будто было вчера. Над синим морем носятся чайки. А он так же просительно, как и сегодня, уговаривает Юнай верить ему безраздельно. Тогда, несмотря на все усилия Менджюна, стена, возведенная между ними прихотью каприза девушки, так и осталась стоять незыблемо. Так или иначе, а холодность Юнай к нему сыграла немалую роль в его решении перебежать на Север. Тогда его обуревало чувство разочарования и обиды.
Странные существа женщины. Большинство из них суеверны, подвержены предрассудкам, придумают себе идеал и фанатично поклоняются ему, а потом в одну минуту могут разувериться в нем и тут же предательски отшвырнуть. Вот и Ынхэ с ее поездкой в Москву. Показательный пример. Для Менджюна сегодняшний разговор означает конец любовных отношений. Промолчал бы он, не протестовал бы так решительно, может, все и обошлось бы. Но слова сказаны, пути назад нет. Все равно, время воздвигло бы между ними непреодолимую стену.
— Ынхэ, ничего не спрашивай. Сделай, как я прошу, во имя нашей любви. Докажи, что ты меня действительно любишь!
— Хорошо. Я не поеду.
Она закрыла лицо руками.
Сквозь пальцы потоком лились слезы. Менджюн привлек ее к себе, отнял ладони от лица. Она не сопротивлялась, не скрывала лицо, продолжая горько плакать. Прижимая к своей груди рыдающую девушку, он думал, что на всем белом свете это единственное живое существо, готовое выслушивать его никчемные пустые разглагольствования. При мысли об этом он почувствовал комок в горле и невольно всхлипнул.
Когда она ушла, он еще долго сидел неподвижно, обхватив колени руками. Сухие листья шуршали о стекло окна. Жизнь кидает его в разные стороны, совсем как сухой лист на ветру. Еще немного, и никаких звуков не будет слышно, даже этого шуршания. Тихо-тихо. Придется жить одному. Было мучительно думать о том, что ночи скоро станут длиннее. С тех пор, как он перебрался на Север, жизнь его понеслась вскачь. А когда жил в Сеуле — тянулась еле-еле. Вернее, тогда для него время как понятие просто не существовало. Иначе и быть не могло — у него не было жизни, а следовательно, не существовало и время. Теперь он, худо-бедно, а на хлеб зарабатывает своим трудом. Но разве только в этом смысл жизни? Почему путь к светлому будущему должен быть устлан бесчисленными лишениями и рабским трудом ради добывания хлеба насущного? Ничего не поделаешь. Вопрос в другом: какой ценой достается тебе этот хлеб. Вспомнились слова главного редактора: «Товарищ Ли ошибается. По его словам получается, что только он один печется о благе нашей республики. Мы должны жить и работать, как велит Трудовая партия Кореи. В этом — забота о стране. Выкиньте из головы вредный дух индивидуализма! Каждый должен быть последовательным исполнителем воли партии…» Если поглубже вдуматься в смысл этих слов, суть их сводится к тому, что ты всего лишь один из многих миллионов муравьев, копошащихся в муравейнике военно-промышленного комплекса. Это ничем не отличается от капиталистического западного общества. В муравейнике человек постепенно теряет свое лицо, становится бессловесным винтиком огромной всепожирающей машины. Здесь нет свободного места, куда можно было бы водрузить свое знамя. Все великие, эпохальные речи уже сказаны. Надо жить по предначертаниям. Новые мысли не требуются. Великие классики уже обо всем подумали. Нужны только хорошие исполнители. Выходит, в Северной Корее и не было никакой революции. Народовластие — это нечто иное, и Серп и Молот, обагренные священной кровью рабочих и крестьян в борьбе с деспотами, не являются символами того, что происходит в этой стране. Народовластие в Северной Корее — подарок северокорейскому народу от Красной Армии, от Советского Союза, вечного друга и освободителя малых народов. Но этот подарок не овеян вихрем праведного гнева и восторженной радости взятия Бастилии, духом героического штурма Зимнего дворца. Ни один кореец не видел пролитой на асфальт крови при штурме тюрем, ни один кореец не может поделиться воспоминаниями о том, как он с разъяренной толпой поднимается по мраморным лестничным маршам дворца и поджигает факелом царские покои. О таких вещах Северная Корея знает только понаслышке. Из чужих рассказов знает Северная Корея о том, что произошло тридцать лет назад в России и что было во Франции в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Вся трагедия в том, что здесь не было сильного социального потрясения, и страна не испытала родовых мук, в результате которых на свет появляется новый социальный строй. Революцию невозможно проводить сверху в приказном порядке. Из-за этого не было революционной романтики, все произошло скучно и буднично. Допустим, это была воля «вечного друга и освободителя малых народов». Но те, кто взялись исполнять эту историческую волю, обрекли себя на страшные муки. Вот и Священное Писание. Пусть оно ниспослано самим Богом, но все же оно не твое. Его послал «чужой». И страшнее самой смерти мысль о невозможности спастись своими силами. «Великий друг и освободитель малых народов» — тоже «чужой». Нельзя жить и не дышать. И революцию подменить заявлениями нельзя. Что же из этого следует? Если нам революцию принесли извне, то поиски того, как себя вести в таких условиях, — это и есть наша революция. Значимость северокорейских коммунистов как революционеров определяется тем, как они выполняют эту работу.