— А он тоже умеет плавать?
Капитан схватился за живот:
— Это вряд ли. Но на воде, возможно, и держится.
Глядя на хохочущего капитана, Менджюн повеселел, и его мрачное настроение улетучилось.
Вдруг прервав смех, капитан неожиданно осевшим голосом начал свой рассказ:
— Дело было в Калькутте. С тех пор прошло уже больше двадцати лет. Тогда я в первый раз должен был выйти в море. Перед самым отплытием мне принесли письмо от женщины, однажды почему-то ушедшей от меня. Письмо было написано искренне и просто: она, мол, прекрасно знает, что я ее осуждаю, но сложившиеся обстоятельства сильнее ее. От всего сердца она желала мне успешного плавания и скорейшего возвращения домой. Меня то письмо тогда сильно растревожило. Погруженный в грустные мысли, я смотрел на удаляющийся берег и вдруг заметил птицу, летящую за нами. Тогда-то моряки и рассказали мне историю об одинокой чайке, которую я вам напомнил. В то время я верил, что та чайка и есть душа моей подруги, приславшей письмо. А вообще за свою долгую жизнь я таких птиц столько повидал… Теперь все в прошлом. Для меня, старика, сейчас единственная радость — после рейса обнять жену и сыновей, встречающих меня на берегу, да одарить их подарками, — заключил капитан.
Он достал откуда-то длинноствольное охотничье ружье, высунул его в открытый иллюминатор и, прижав приклад к плечу, прицелился вверх. Подождав немного, он передал ружье Менджюну:
— Это ружье японского производства. Говорят, неплохое. Давно хотел подарить вам, да все некогда было. Возьмите, оно ваше.
Они еще долго разговаривали, потягивая кофе. Разошлись поздно. Выйдя из каюты, Менджюн еще раз посмотрел на ночное небо. Над спящим океаном стояла чудная ночь. И казалось ему, что высоченная мачта вырастала прямо из звездного неба, а к ней ракушками прилипли и капитанский мостик, и палуба, и многочисленные корабельные пристройки. То была картина опрокинутого таинственного мира. Менджюн отыскал на палубе укромный закуток и улегся прямо на голые доски. Теперь он видел чаек прямо над собой. Ему чудилось, что эти божьи твари летели от самого края небесной тверди и, встретив на своем пути мачту, не смогли преодолеть эту преграду и теперь повисли на ней безжизненными белыми лохмотьями.
На дворе стояла поздняя осень и тихо вздыхала, запахнув свою ветхую парчовую ризу. Дорога от университета до центральной улицы с обеих сторон обсажена могучими платанами. Сейчас их зеленое буйство сникло, некогда густые кудри опали, и на обнаженных ветвях трепетали увядшие листья, которые, вверяя свою судьбу шальным ветрам, то и дело срывались с места и долго кружились в воздухе, словно запущенные чьей-то сильной рукой игрушечные вертушки.
Ли Менджюн вытащил университетскую многотиражку из стопки книг, которую нес под мышкой, и на ходу развернул. Там было напечатано его стихотворение. Обычно рубрика «Поэзия» помещалась на последней полосе. Сегодня в ней отдельным столбцом, как последний аккорд номера, красовался заголовок:
Картинка с акацией