— Отличное платье, — сообщил он Зои, изогнув уголок рта.
Она сгорбилась. Лоб ее вспыхнул. Временами Билли говорил то, что думает, временами — нечто прямо противоположное. Платье было зеленое, перетянутое в талии лентой с красным бантом величиной в капустный кочан. Когда мама принесла его домой, Зои всего лишь пожала в непредусмотрительном согласии плечами. Она почему-то не до конца осознала, что ей придется надеть вот это и очень скоро.
— Пусть дети сядут на софу, — предложила мама. — А мы с тобой, Кон, встанем за ними.
Весь облик ее выражал алчущую, надменную печаль. Она уже приготовилась к разочарованию, которое испытает, увидев присланные мистером Флемингом пробные отпечатки.
— Ма, — сказал Билли. — Мы каждый год так снимаемся.
— У вас, профессор, имеется идея получше? — осведомилась мама.
— На этот раз я хочу стоять, — сказала Сьюзен. — Сидя я кажусь слишком толстой.
Сьюзен пришлось побороться за то, чтобы надеть платье, которое было на ней сейчас. Мама упорно твердила, что для Рождества оно не пригодно.
Однако желания Сьюзен неизменно и холодно били в одну точку. А мамины вечно оказывались слишком разбросанными. Мама хотела, чтобы Сьюзен надела платье, которое больше идет к Рождеству, но одновременно хотела и купить Билли новые коричневые мокасины, и сделать себе другую прическу (она не слишком меня молодит?), и прикупить шесть коробок елочных гирлянд с прозрачными лампочками — вместо уже приобретенных ею цветных. И это позволяло Сьюзен, с ювелирной точностью сознававшей, чего хочет она, одерживать над мамой верх.
Мама сказала:
— Если мы втроем будем стоять за софой, а Билли и Зои сидеть на ней, получится нечто странное.
— Тогда сядь между Зои и Биллом, — предложил ей папа, — а мы со Сьюзи встанем за вами.
Губы мамы сложились в прямую узкую линию. Так они говорили «нет», пока мама вглядывалась в свои мысли. На ней было красное платье с брошью в виде веточки остролиста и тремя подрагивавшими на груди золотыми стеклянными шариками.
— А что, если сядем мы с тобой? — спросила она. — А дети встанут за нами.
— Зои же коротышка, — сказал Билли. — На фотографии только ее макушка видна и будет.
Мама покивала.
— Ладно, — сказала она. — Хорошо. Как хотите. Я сяду. Сьюзен, встань рядом с отцом.
Все было слишком сложно, она запуталась. Ей хотелось стоять за софой рядом с папой, но хотелось также получить новую пластинку рождественских хоралов, и набор тарелок, украшенных от руки изображениями сахарного тростника, и бусы из настоящего жемчуга, чтобы подарить их Сьюзен на выпускной вечер.
— Приготовились, — сказал мистер Флеминг. — Все заняли свои места. Правильно?
Мама села на софу между Билли и Зои, окрасив воздух нервным посверкиваньем и особой ее гордостью — тонкой музыкой серег. Пройдет три недели, и из типографии поступят открытки: «Семейство Стассос поздравляет вас с праздником!»
— Ну как на ваш взгляд, мистер Флеминг? — спросила она. — Я говорю о композиции.
Мистер Флеминг на долю дюйма сдвинул лампу. И окинул семейство Стассос полным благоговения близоруким взором.
— Правильно, — сказал он. — Само совершенство. Почти. Сьюзен, чуть-чуть отступите от отца влево. Вот так. Само совершенство, без «почти».
Зои слегка подвинулась на софе. И сложила руки, пытаясь прикрыть ими красный бант на животе.
— Не ерзай, Зои, — сказала мама. Она наклонилась к Билли, поправила торчавший из его кармана платок, что-то прошептала ему, и Билли зашелся беспомощным смехом. Зои оглянулась на папу и Сьюзен. На миг ей представилось, что Сьюзен оделась к свадьбе — блестящий атлас и кружева.
— Прекрасно, — сказал мистер Флеминг. — Каждый выглядит — просто блеск. А теперь улыбнитесь мне. Правильно?
Зои понимала — ее в этой картинке просто-напросто нет. Она чуть сместилась к центру. Но в картинку все равно не попала.
— Зои, послушай, — сказал мистер Флеминг. — Улыбнись, хорошо? Сделай мне одолжение.
Она кивнула. Попробовала улыбнуться. В гостиной полыхнул ослепительный свет.
1968
Отменять что-либо было уже поздно. Поцелуи обратились в нечто такое, в чем Сьюзен участвовала, а языка, на котором она могла бы сказать им «нет», попросту не существовало. И теперь осталось лишь позволять этому происходить. Если молчать о них, они не обретут ни формы, ни начала, ни конца; главное и единственное — ничего о них не говорить.