Единственным ответом ему была загадочная полуулыбка.
Марши забеспокоился бы о своем здоровье, если бы ему не захотелось выпить после этого маленького танца в челюстях дракона.
Но он пил мелкими глотками, а не стаканами, сведя брови и задумавшись, пытаясь разобраться в ситуации.
Кулак с ним играет.
Но зачем? Ведут его в первые коридоры запутанного лабиринта, построенного только потому, что Кулак не может противостоять искушению превращать людей в крыс в лабиринте, а других крыс в его распоряжении нет? Или это начало расплаты за испорченное удовольствие на Ананке?
Марши не мог точно сказать почему, но было у него такое чувство, что желания Кулака посложнее, чем просто месть, что его цели просты и ясны, даже если методы их достижения не таковы. Но можно ли разглядеть эти цели за всеми дымовыми завесами и зеркалами?
А какие мотивы у меня?
Старый паразит знал, что эти самые Руки Помогающие несут на Ананке облегчение и считал, что это забавно — или хотел, чтобы Марши думал, что он так считает. Так первое или второе? И в любом случае — зачем?
Невозможно решить. Каждое слово Кулака взвешено, каждое выражение его лица — манипуляция маской. Любое сходство с человеческими проявлениями искусственно. Тот единственный раз, когда он проявил свою истинную сущность, показал нечто такое, чего Марши надеялся никогда больше не увидеть. Лишенная совести эгопатия, безжалостная острота и просто огромного масштаба злобность, горевшие у него внутри, были настолько за пределами человеческой нормы, что с тем же успехом Кулак мог бы быть пришельцем.
Кулак никакой информации не выдает, в этом можно не сомневаться. Все, что он предлагает, должно быть отравлено — бесплатный завтрак, где вместо масла бутерброды мажут мышьяком. Самым разумным и безопасным образом действий было бы закрыть дверь клиники, дистанционно установить у медкойки режим поддержания пациента до самой станции Боза и постараться не брать все это в голову.
Еще глоточек. Напоминание, что забвение выпускается во вкусной и удобной жидкой лекарственной форме.
Но не удавалось стряхнуть с себя ощущение, что Кулак держит его под контролем. Манипулирует им, хотя и очень тонко по сравнению с грубой и безжалостной манерой, которая сломила сопротивление Марши там, на Ананке. Он хочет начать новую партию. И что-то есть такое, что он хочет увидеть на кону. Он же фактически предложил все, что украл у Братства, в качестве стимулирующего платежа.
Еще глоток. В стакане четкий ответ. Еще немножко, и все перестанет иметь значение.
Он заставил себя поставить стакан, не допив до половины. Может быть, самое время позвонить Салу Бофанзе в Институт Бергмана. Он каждый день имеет дело с Медуправлением, и может чего-нибудь знать про этот самый Фонд Рук Помогающих.
Последний раз он говорил с директором института чуть больше двух недель назад, когда спас Кулака от Сциллы. Увидеть выражение лица Сала, когда он рассказал ему простое решение проблемы Эффекта Кошмара, — это был один из высших моментов всей жизни.
Кто бы мог подумать, что человек, выросший в лунном африканском анклаве Мандела, знает индейский боевой клич или ирландскую джигу? Сал испустил первый и энергично исполнил вторую.
Успокоиться он смог не сразу. Когда это произошло, Марши изложил ситуацию на Ананке и запросил немедленную помощь. Потом он сказал Салу, что должен на время остаться. Сал обещал сделать все, что может.
Когда через несколько дней пришел приказ улетать с Ананке и взять курс на станцию Боза, Марши сам себя возненавидел за облегчение, которое при этом испытал. И в то же время разозлился, что ему не разрешили остаться хотя бы до тех пор, пока придет помощь. Злость и чувство долга победили. Он снова позвонил Салу попросить разрешения остаться по крайней мере до прибытия помощи — хотя к тому времени это было уже только чувство долга, а не желание остаться.
К его большому удивлению, его соединили прямо с Медуправлением. Неулыбчивая женщина с китайским лицом и фебанским акцентом, к которой направили его звонок, попросила его изложить свое дело. Он начал излагать свою просьбу, запинаясь и заикаясь. Она резко его прервала, указав, что вопрос уже был рассмотрен, и что шесть дней, которые ему были предоставлены, — это более чем щедро.
Когда он попытался спорить, она холодно его известила, что срок в шесть дней может быть срезан до четырех, до двух и вообще до нуля, и прервала связь, даже не дав возможности спросить, почему он говорит с ней, а не с Салом.
На этот раз его звонок хотя бы попал в кабинет Сала. Он узнал стол из настоящего дерева и метровой высоты эмблему скрещенных серебряных рук на стене над столом.
Но человек, сидящий за столом Сала и глядящий на Марши, не был его старым другом. Это был белый, с резким ртом, лишенным выражения лицом и прямой спиной, чья жизнь была посвящена тому, чтобы отдавать — и беспрекословно выполнять — приказы. Если плотно сидящий на нем костюм резкого покроя и не был мундиром, то вполне за таковой мог бы сойти.
Говорит Шнаубель. — Он взглянул на серебряные руки Марши, и его поза неуловимо изменилась. Вместо напряженного внимания явилось нетерпение чиновника, вынужденного иметь дело с докучным нижестоящим. — Изложите ваше дело.
— Простите, я хотел бы говорить с Салом Бофанзой, если это возможно.
Ответ был немедленным и недвусмысленным:
— Это невозможно. Доктора Бофанзы в настоящее время нет на месте… — Синие глаза человека на экране скользнули в сторону. Руки его видны не были, но по легкому движению плеч было видно, что он обращается к справочнику… — Доктор Марши.
Я знаю, как тебя зовут и кто ты, — говорило его лицо с еле скрытым презрением.
— Вы не могли бы мне сказать, как я мог бы с ним связаться?
Сал всегда был на месте. Бергманская программа была его жизнью. Его преданность работе института и тем, кто стал первыми и единственными бергманскими хирургами, была всепоглощающей. Он не был женат и жил в номере рядом со своим офисом. В тех редчайших случаях, когда он покидал институт, он брал с собой прибор полной связи, чтобы немедленно откликнуться на вызов тех, кого, быть может, лишь голос друга мог удержать от самоубийства.
Это не выглядело хорошо. Отнюдь не выглядело.
— Прошу прощения, — сказал человек за столом, и тон его явно противоречил словам. — Сейчас я здесь заведующий. Изложите, будьте добры, ваше дело, доктор Марши.
Марши заставил себя улыбнуться, хотя у него засосало под ложечкой.
— Да дела в общем-то и нет. Хотел просто, гм, потрепаться со стариной Салом. Вы мне не скажете хотя бы, когда с ним можно будет связаться?
— О, я уверен, что очень скоро доктор Бофанза снова будет здесь, — ответил Шнаубель, и на его лице появилась абсолютно лишенная юмора, начальническая улыбка, от которой Марши стало вдруг очень тревожно за старого друга. — Еще что-нибудь?
Ты перестанешь тратить мое драгоценное время?
— Да нет, пожалуй, — произнес Марши самым небрежным тоном, которым смог, — вряд ли. Спасибо.
Он протянул руку и разорвал связь.
— Что ж, — сказал он погасшему экрану, задумчиво потирая подбородок. — По крайней мере это освобождает меня от беспокойства.
На самом деле не освободило. Как не сделал этого и остаток виски в стакане.
В ту же самую ночь позднее он был пробужден от беспокойного сна настойчивым пронзительным сигналом.
Чуть продрав глаза и сообразив, где он, Марши понял, что звук идет от панели связи. Он выполз из кровати и прошаркал к пульту, зевая и потирая веки.
Прищурившись на ряд многоцветных панелей, он наконец понял, что активизировался режим связи, который он никогда не использовал. Марши почесал лысину, не очень зная, что он должен делать дальше, потом нажал на клавиатуре знак «?», поскольку этот знак точно характеризовал ситуацию.
Прерывистый зуммер стих. Зажегся главный экран над панелью и показал надпись: ПОЛУЧЕН ЗАПРОС НА БЕЗОПАСНУЮ СВЯЗЬ ПО УЗКОМУ ЛУЧУ. ПРИНЯТЬ?