Само собой, она сбросила с себя оцепенение, кинулась к ребенку, стащила его с окна и в первый раз в жизни с остервенением отшлепала. Мальчик не пикнул, только внимательно взглянул на мать, потирая горящие ягодицы. И лишь когда она побледнела, обмякла и лишилась чувств, закричал и пустился бежать, зовя на помощь.
Картина ясна. Перенесение отрицательных эмоций, все зло приписывает себе: «Виновата я одна, я — чудовище». Улыбнувшись, я предложила: «Давайте поболтаем». Она, как видно, только этого и ждала.
В детстве, юности — ничего примечательного. Между тринадцатью и шестнадцатью годами обычные трудности переходного возраста: ненависть к родителям, кризис веры, повышенная обидчивость. В семнадцать лет экзамен на бакалавра (1945), Философский факультет. Бросила занятия, вступила в Коммунистическую партию, расклеивала воззвания, но (сама, смеясь, говорит об этом) с богатой семьей не порывала. В следующем году вышла из партии (дело Райка) и попала в объятия красавицы поэтессы из Венесуэлы (она троцкистка или что-то в этом духе). Довольно охотно, с улыбкой описывает милые безумства этой недолгой дружбы. Среди них история с сиамским котом, довольно любопытная, но по существу, видимо, не столь важная — разве что для характеристики поэтессы, но она не моя пациентка[4]. Очень скоро — ощущение тупика, как в смысле чувственном, так и в духовном. В это самое время — встреча с Фредериком (кстати, познакомила их венесуэлка). Он на десять лет старше. Любовь с первого взгляда. Классическая идиллия. Гражданский брак. Три года без детей (по обоюдному согласию), затем (во изменение условий договора?) несколько беременностей подряд.
Магнитофонная запись:
— Вы вновь вернулись к более буржуазным взглядам?
— О нет, нисколько. Со стороны наш образ жизни, пожалуй, может создать такое впечатление, но разве суть — во внешних приметах? С какой стати отказываться от житейского комфорта? Мы ведь боремся против подавляющих личность принудительных структур, иерархии, культуры. Но разрушить это общество и систему ценностей суждено не нашему поколению. Быть может, это сделают наши дети — для того их и надо рожать.
— Но вы сказали… Вы ведь больше не коммунистка?
— Вовсе нет, я только вышла из партии. Именно потому, что партия перестала быть революционной.
— А ваш муж?
— О, Фреди вообще против какой бы то ни было партийной принадлежности. Он прирожденный оппозиционер и протестант. Он заведомо осуждает и отвергает какие бы то ни было системы.
— Однако он женился, создал семью.
— По тем же причинам, по которым он переходит улицу там, где положено, или уступает в метро место женщинам. После войны он даже согласился принять премию «Фемина», чтобы на целый год обеспечить себе полную творческую свободу. Ведь линия фронта проходит не здесь.
— Какое он произвел на вас впечатление при первой встрече?
— Человека с обнаженными нервами. Он с первого взгляда меня растрогал: слишком короткая мальчишеская стрижка, непокорная прядь светлых волос знаете, хохолок, который торчит вверх наперекор всему. Живые, даже слишком живые глаза, и в них выражение — как бы это сказать? — настороженности, что ли. Нервный, тонкий, как тростинка, хотя ему было уже тридцать один год.
— С той поры он, наверное, изменился — отяжелел.
— Я бы сказала, стал солиднее — линии затылка, подбородка определились. По-моему, это ему идет, он выглядит более зрелым и мужественным.
— А характер?
— Такой же, как в двадцать лет. Как в пору нашего первого знакомства… Это кристальная, несгибаемая душа. Зло заставляет его страдать, но не пристает к нему. Мы все как-то приспосабливаемся, находим себе какую-нибудь защитную скорлупу — кто спасается сознательной слепотой, кто энтузиазмом, кто несокрушимым презрением, кто какой-нибудь идеологией, но каждый так или иначе мастерит себе убежище… Фреди никогда к этому не прибегал, у него нет уголка, где он мог бы укрыться; в этом бронированном мире он совершенно беззащитен.
— Я представляла его себе совсем другим.
— Я знаю, его бунтарство, непримиримость создали ему репутацию человека сильного, защищенного. Но это вовсе не значит, что он избрал бунтарство средством для достижения определенной цели. Истоки его творческой непримиримости — это его чистота, прозорливость и отказ от каких бы то ни было сделок с совестью.