— …Когда Единое растворяет мою душу и она становится абсолютно полной и пустой одновременно, тогда моя душа превращается в свет, унесенный светом. Это и есть пятая, высшая ступень совершенства — великое, не выразимое ни в чем вдохновение, всепоглощающий экстаз радости и света. Это необычайное состояние. И все, что может быть выражено сейчас, когда я ухожу… — все это слишком грубо, относительно, приблизительно для выражения этого переживания. При таком таинственном, необычайном по своей всеобъемлющей силе вдохновении все обыкновенные движения и ритмы души совершенно исключены. Нет никаких чувств и желаний. Я ни о чем не мыслю, ни о чем не помышляю, даже не сознаю самого себя. Словно охваченный невыразимым восхищением, но с глубочайшим спокойствием, неподвижный, замерший в своей сути, никуда не склоняясь, ибо нет ничего, и не обращаясь к самому себе, ибо меня тоже нет, я стою неподвижно вне времени и пространства. Я весь как бы превращаюсь в покой, я растворяюсь в необычайном, беспредельном и добром покое. Я оставляю за собою область прекрасного и жизни, я вне этого. И вдруг… как потрясение и разрыв тишины… я в свете, я становлюсь созерцанием этого необыкновенного света. Это не есть мышление, не есть просто видение — здесь «я» являюсь созерцанием и одновременно предметом созерцания. «Я» не различаю самого себя от того, кто видит, и даже и не вижу ничего. «Я» полностью отказываюсь от себя, от своей оболочки… «Я» объединяюсь с предметом созерцания, как бы совместив центр «я» с его «центром». Это состояние есть неизреченное видение. Это даже и не видение, но какой-то иной способ зрения, исступление, уединение, беззвучный крик восторга, отречение от себя, необычайный полет, стремление к соприкосновению, соприкосновение… С Ним…
III Пробуждение странного и одинокого зеркала
Александрия 232–242 гг.
Порфирий правой рукой начал медленно массировать левую. Порой подкрадывался неожиданный озноб: начинали стынуть кончики пальцев на руках и ногах, гулко бурлило сердце, отдаваясь слабой болью в висках, начиналось резкое и заметное пульсирование какой-либо мышцы — на шее или груди. Но назвать это внезапностью все же было нельзя: начиналось это тогда, когда он кожей своей — как беспричинную зябкость — ощущал приближение чего-то, имевшего разные имена: одиночество, смерть, усталость…
Он сделал глоток из чаши с разбавленным вином, и снова на пергамент начали ложиться аккуратные строки:
«К философии Плотин обратился на двадцать восьмом году и был направлен к самым видным александрийским ученым, но ушел с их уроков со стыдом и печалью, как сам потом рассказывал о своих чувствах одному из друзей. Друг понял, чего ему хотелось в душе, и послал его к Аммонию, у которого Плотин еще не бывал. И тогда, побывав у Аммония и послушав его, Плотин сказал другу: „Вот кого я искал!“ С этого дня он уже не отлучался от Аммония и достиг в философии таких успехов, что захотел познакомиться и с тем, чем занимаются у персов, и с тем, в чем преуспели индийцы».
…Я медленно повернулся к ХИПу:
— Но почему Плотин оказался именно в Александрии?
Потребовалось несколько минут для того, чтобы компьютер стал излагать свою версию в какой-то сентиментальной, поэтической даже, форме:
— Скорее всего в начале 232 года умер его отец. Двадцативосьмилетний Плотин стремится вырваться из Ликополя: то, что было суждено, он уже приобрел в своем родном городе. В его душе зреют странные импульсы к Неведомому, к синтезу того, что он уже накопил и что хранится внутри него в каком-то сладостном хаосе, под спудом психологического напряжения. Плотин уже давно был особо одинок: окружали его люди практичные, похожие на отца. И он знал, что должен уехать отсюда… навсегда… И знал куда — в Александрию.
В Римской империи необходимые знания в грамматике, риторике, математике и музыке получали в родном городе. Дальнейшая система образования была рассчитана уже не на людей, стремящихся приобщиться к одной определенной области науки, а на личность, желающую совершенствоваться в самых разных областях знания, и прежде всего философии. Философия постоянно оставалась основной наукой античного мира, ибо, как утверждал Сенека, только «философия исследует весь мир». Поэтому желающие ее более подробно изучать должны были совершенствоваться в избранной области в городах, считавшихся центрами средоточия знаний, — в Афинах, Риме, Смирне, Коринфе, Пергаме, Александрии.
Но вряд ли для Плотина была какая-либо альтернатива, кроме Александрии. И дело было не в неких практических соображениях. Да, Плотин не раз был в этом самом знаменитом городе великого Александра: у него были там знакомые, и с некоторыми из них он даже переписывался. Но не это главное.
Хотя пик расцвета Александрии был уже в прошлом, тем не менее, даже в III веке город представлял собой самую крупную культурную жемчужину империи. С ним не могли сравниться не только Смирна и Коринф, но и погрузившиеся в провинциальную дрему Афины.
Именно в Александрии находилась самая крупная библиотека Рима. Причем в ней хранились книги не только римских и греческих философов, ученых, историков, поэтов, но и уникальные рукописи, переведенные на греческий язык, в которых сохранялись ключи к знаниям халдеев и древнеегипетских жрецов, вавилонских магов и индийских браминов, финикийцев и арабов.
Во времена Плотина Александрия представляла собой конгломерат различных мирно уживающихся философских и теологических школ. Неопифагорейцы спорили с перипатетиками, платоники нескольких направлений дискутировали со скептиками и приверженцами Стои, а последние обращались к Эпикуру. Здесь жили и сторонники традиционных языческих культов собственно Рима и Эллады, росло количество приверженцев восточных культов Митры, Кибелы, в различных храмах приносили жертвы Осирису-Дионисию, Изиде, Серапису. Многочисленная еврейская община города, несмотря на интенсивный процесс культурной эллинизации, оставалась верной духу и законам Моисея. Именно таким эллинизированным иудеем был знаменитый Филон Александрийский, вера которого основывалась на том, что вся полнота божественной истины, облеченной в аллегорическую форму, содержится в Ветхом завете.
Многие христианские богословы, жившие в Александрии, были знатоками эллинистической философии и признавали за ней право называться мудростью, хотя и низшего рода по сравнению с божественным откровением. Например, Климент Александрийский считал идеалом духовного совершенства гармонию веры и знания, а потому, с его точки зрения, между Евангелием и эллинской философией в лучших ее проявлениях не было противоречия — это как бы «две ветви одного древа».
Творческая атмосфера александрийского культурного климата только в римский период породила таких крупнейших ученых, философов, поэтов, как Апион, воспитатель Нерона Херемон, Аполлоний Тианский, историк Аппиан, философ Атеногор, астрономы Менелай и Птолемей, писатели Атеней, Лукиан, Цельс, математики Герон, Теон, Папп, Диофант, исследователь иероглифов Гораполлон и многие другие…
Тут я уже не выдержал и не очень вежливо, с раздражением, прервал болтливую машину:
— Без лишней патетики…
Секунд двадцать ХИП молчал, затем кратко и сухо добавил:
— После урегулирования имущественных проблем Плотин навсегда уехал из Ликополя. В конце весны 232 года он приезжает в Александрию…