Главное, ей следует как можно скорее освободиться от матери, которая не в состоянии понять, что в жизни можно завоевать свободу и достоинство и другим оружием, а не только тем, которое считает подходящим она сама. Кармен прекрасно знает мать, знает ее историю с плотинами, историю с концессией и все прочее. Она напоминает ей сеющее разрушение чудовище. Она не пощадила покой сотен крестьян с равнины. Даже пыталась одолеть Тихий океан! Сюзанна и Жозеф должны остерегаться ее. У нее в жизни было столько горя, что это превратило ее в чудовище, не лишив при этом возможности очаровывать людей, и ее дети, желая утешить ее, рискуют остаться при ней навсегда, подчиниться ее воле и в конце концов позволить себя сожрать.
Наступает день, когда дочь должна суметь покинуть мать.
Хотя Сюзанне было неприятно слушать все это о матери, но в конечном счете Кармен была права. Мать стала опасна, особенно после плотин. Что же касается прочего, то, конечно, ей нужен не таможенник, но и не мсье Чжо. Тут Кармен упрощала.
Кармен сделала ей прическу, нарядила, дала денег. Она посоветовала ей прогуляться по городу, рекомендуя, однако, не связываться с первым встречным. Сюзанна согласилась принять от Кармен ее платья и деньги.
* * *Послушавшись Кармен, Сюзанна отправилась на прогулку в белый квартал.
Она и не предполагала, что этот день, когда она одна, в свои семнадцать лет, откроет для себя большой колониальный город, будет столько значить в ее жизни. Она не знала, какой в городе царит строгий порядок, как свято блюдутся здесь различия каст, на которые раскололись его жители, и как важно прибиться к одной из них.
Сюзанна старалась держаться как можно более естественно. Было пять часов вечера. Жара еще не спала, но город уже начинал пробуждаться. Улицы мало-помалу заполнялись белыми, успевшими вздремнуть после обеда и принять вечерний душ. На нее смотрели. Оборачивались и улыбались. Кроме нее ни одна белая девушка не решалась выйти в одиночестве на улицу центрального квартала. Попадались лишь группки девушек в спортивных костюмах. У некоторых под мышкой были зажаты теннисные ракетки. Девушки оборачивались. И не только они. Оборачиваясь, все улыбались. «Как эта несчастная попала сюда?» Даже женщину, и ту редко можно было здесь встретить одну. Они тоже шли плотными группами. Сюзанне они то и дело попадались на пути. За собой они оставляли аромат американских сигарет и еще какой-то свежий запах — Сюзанне казалось, что это запах денег. И еще ей казалось, что все эти женщины необычайно хороши собой и своей элегантностью словно бросают вызов ей и всем ей подобным. Все в них — царственная походка, разговор, смех, жесты — указывало на принятый здесь образ жизни, построенный на прочном фундаменте богатства. Да, она была смешна, и это бросалось в глаза, — она почувствовала это, как только вышла на бульвар, ведущий от трамвайной линии к самому центру, а потом это чувство усилилось и, когда она дошла до центра, стало неотвратимой реальностью. Кармен ошиблась. Не всякому дано ходить по этим улицам, по этим тротуарам, среди господ и принцесс. Оказывается, не все люди способны двигаться одинаково. Те, кого она видела здесь, как будто шли к известной им цели в привычной для себя обстановке, в окружении себе подобных. Сюзанна была одна, у нее не было цели, и она потерянно блуждала среди незнакомых ей декораций.
Она безуспешно пыталась думать о чем-нибудь другом.
На нее все равно обращали внимание.
И чем больше на нее обращали внимание, тем больше она убеждалась, что выглядит неприлично, что она — воплощение всей возможной глупости и уродства. Стоило кому-нибудь бросить на нее взгляд, и он метил ее, как клеймом. Теперь все встречные, казалось, знают о ней, весь город знал о ней, и она ничего не могла с этим поделать, она могла только продвигаться вперед, окруженная со всех сторон, осужденная идти под обстрелом взглядов, новых и все тех же, идти сквозь смех, который все нарастал, который душил ее и тянулся за ней как шлейф. Она шла по краю тротуара и мечтала о смерти, о смерти в сточной канаве. А смерть все не наступала. Стыд обжигал ей лицо. Она ненавидела себя, ненавидела все, ей хотелось бежать от самой себя, от всех, хотелось от всего освободиться. От платья, которое одолжила ей Кармен, с пестреющими на нем голубыми цветами, от этого платья из гостиницы «Централь», слишком короткого и слишком узкого. От этой соломенной шляпки — такой больше не было ни у кого. От этих волос — никто здесь не носил такой прически. Но этого было мало. Главное зло заключалось в ней: все в ней, с головы до пят, было отвратительно. Ее глаза — куда бы их выбросить? Ее налитые свинцом руки — о мерзость! Ее сердце, подлый звереныш, ее беспомощные ноги. И сумка, как она жжет ей руки! Какая она старая, эта сумка, сумка матери, а мать — хоть бы она сдохла, скотина! Выбросить бы эту сумку в канаву вместе со всем содержимым… Но ведь никто не бросает сумки в канаву. Люди обратят на это внимание, вокруг нее соберется толпа. Ну и что? Тогда она потихоньку умрет, лежа в канаве рядом со своей сумкой, и они наконец перестанут смеяться.