— Хочу есть, — сказал он.
Мать поспешно раскрыла пакет, приготовленный Кармен, и достала три бутерброда. Два из них она протянула Жозефу и один Сюзанне. Жозеф съел один бутерброд, сел в «ситроен» и уже за рулем проглотил второй. Пока дети ели, мать вдруг совсем обессилела и задремала. До сих пор она, наверно, все думала, что их нужно накормить, и потому держалась. Когда час спустя она проснулась, было совсем темно. И вдруг она заговорила здраво, как прежде:
— Наверное, я не должна была платить долги, — и добавила совсем тихо, как бы для себя одной: — Они обобрали меня до ниточки.
Как раз об этом и предупреждала ее Кармен, но она ее не послушалась.
— Честность моя никому не нужна. Кармен была права. Все, что я им заплатила, для них это капля в море, а может, и того меньше, а вот для меня, для меня… Я-то надеялась, что после этого они предоставят мне кредит по крайней мере в пятьдесят тысяч франков…
Видя, что ей никто не отвечает, она вдруг расплакалась.
— Я все им заплатила, все. Вы правы, я дура, старая психопатка.
— Какой смысл теперь об этом говорить? — сказала Сюзанна. — Раньше надо было думать.
— Раньше я все же сомневалась, а теперь точно знаю, что я просто старая психопатка, — жаловалась мать. — Ведь у Жозефа такие плохие зубы…
Жозеф второй раз за этот день открыл рот:
— Не переживай из-за моих зубов. Спи.
Она задремала снова.
Когда она проснулась, было, наверное, часа два ночи. Она вынула из-под себя одеяло и укрылась. Она замерзла. Машина мчалась по лесной дороге, акселератор был выжат до предела. Они находились уже недалеко от Кама. Мать снова захныкала:
— На самом деле, если уж вы так хотите, можно все продать и уехать отсюда.
— Продать что? — откликнулся Жозеф. — Спи, все это чушь.
Придерживая одной рукой руль, он стал рыться другой в карманах, наконец нашел то, что искал, и протянул матери. Мать смотрела, не понимая, на что-то маленькое и блестящее в его руке, потом поняла. Это был брильянт.
— Вот, — сказал Жозеф. — Получай!
Мать вскрикнула от ужаса.
— Тот же самый! С паутинкой!
Мать подавленно смотрела на брильянт, боясь взять его в руки.
— Мог бы и объяснить нам, в чем дело, — бесстрастным тоном сказала Сюзанна.
Рука Жозефа с брильянтом повисла в воздухе: он ждал, когда мать возьмет его. Ждал терпеливо. Это был тот самый брильянт, только уже не завернутый в шелковистую бумагу.
— Мне вернули его, — сказал он наконец усталым голосом, — сначала купили, а потом вернули. Не пытайтесь тут что-нибудь понять.
Мать протянула руку, взяла брильянт и положила в сумку. А потом потихоньку снова начала плакать.
— Что ты хнычешь? — спросила Сюзанна.
— Все сначала, придется все начинать сначала!
— Тебе бы все жаловаться! — сказала Сюзанна.
— Я не жалуюсь, но у меня нет сил начинать все сначала.
* * *Мать наняла капрала в первые же дни своего приезда на равнину. Уже шесть лет он находился у нее на службе. Никто не знал, сколько лет этому старому малайцу, видимо, и он сам этого не знал. Он считал, что ему где-то между сорока и пятьюдесятью, точнее он сказать не мог, потому что всю свою сознательную жизнь он провел в поисках работы, и это настолько поглощало все его внимание, что ему было просто недосуг считать пролетавшие годы. Твердо он знал одно: на равнину он приехал пятнадцать лет назад, чтобы строить дорогу, и больше отсюда не уезжал.
Он был очень высокого роста, с худыми, как жерди, ногами, с огромными, плоскими, словно стершимися от бесконечно долгого стояния на рисовых полях ступнями; казалось, еще немного, и он сможет ходить прямо по морю, но увы, несчастному капралу было совсем не до этого.
Когда однажды утром он предстал перед матерью и попросил тарелку риса, в уплату за которую он готов был целый день таскать стволы деревьев из лесу, нищета его была безмерна и безнадежна. С тех пор как строительство дороги было завершено и до того самого утра, капрал вместе с женой и падчерицей рыскали по равнине и копались под сваями хижин или на деревенских свалках в надежде найти что-нибудь съестное. В течение нескольких лет он спал под заборами Банте, селения, что по соседству с наделом матери. Когда жена капрала была помоложе, она занималась проституцией, довольствуясь несколькими су или сушеной рыбой, причем сам капрал принимал это как должное. В течение тех пятнадцати лет, что капрал слонялся по равнине, он почти все принимал как должное. Кроме, пожалуй, одного — нестерпимого, волчьего голода.