Когда матери внезапно предложили место в «Эдеме», ей пришлось как бы заново учиться играть на пианино. Она не играла десять лет, с тех пор как окончила Высшую педагогическую школу. Она рассказывала ему: «Иногда я просто плакала: руки меня совершенно не слушались, мне хотелось закричать, уйти, захлопнуть пианино». Но потихоньку руки стали вспоминать. Тем более что чаще всего она играла одно и то же, а директор «Эдема» разрешал ей репетировать с утра. У нее была навязчивая идея, что ее уволят. Потому она, видно, и брала с собой детей: вряд ли она боялась, как говорила, оставлять их дома одних, просто всеми способами стремилась разжалобить дирекцию. Она приходила незадолго до сеанса, стелила одеяла на креслах рядом с пианино и укладывала там детей. Жозеф хорошо все это помнил. Зрители быстро это заметили, и, пока зал наполнялся, они подходили к пианино посмотреть на детей пианистки. Для них это превращалось в своего рода развлечение, и дирекция не протестовала. Мать говорила Жозефу: «Они подходили посмотреть на вас, потому что вы были очень красивые. Иногда рядом с вами я находила игрушки и конфеты». Она и сейчас так считала. Она считала, что ее детям дарили игрушки, потому что они были очень красивые. Жозеф никогда не пытался разуверить ее. Они засыпали сразу, как только гас свет и начинался киножурнал. Мать играла в течение двух часов. Смотреть фильм он никак не мог: пианино находилось на одном уровне с экраном, гораздо ниже, чем зрительный зал.
За десять лет мать тоже не видела ни одного фильма, хотя в конце концов так наловчилась, что могла играть, не глядя в ноты. Но фильм все равно смотреть не могла. «Иногда мне казалось, что я сплю, играя. Но когда я пыталась посмотреть на экран, это было ужасно, голова шла кругом. Надо мной плясала какая-то черно-белая каша, и меня начинало подташнивать». Один раз, один только раз ей так сильно захотелось посмотреть фильм, что она сказалась больной, и втайне пришла в кино. Но когда она выходила, один из служащих узнал ее, и больше она уже не решалась. Один только раз за десять лет она решилась на такое. В течение десяти лет ей хотелось сходить в кино, и она смогла пойти туда только один раз, тайно. В течение десяти лет это желание не увядало в ней, а сама она старела. А через десять лет стало уже поздно, она уехала на равнину.
И ему, и Сюзанне было мучительно больно вспоминать все это, пожалуй, для них было бы действительно лучше, если бы мать умерла. «Ты должна помнить обо всем этом, помнить об „Эдеме“ и никогда не вести себя так, как она». И все же Жозеф любил мать. Ему даже казалось — он сам так говорил, — что ни одну женщину он не сможет любить так, как ее. Что ни одна женщина не сможет заставить его забыть ее. «Но жить с ней, нет, жить с ней я больше не могу».
Единственное, о чем он сожалел, что не сумеет убить землемеров из Кама до отъезда. Он прочел письмо матери к ним, она попросила его это сделать, прежде чем отдать письмо водителю автобуса; он прочел письмо и решил не отсылать его, а оставить у себя. И сохранить навсегда. Когда он читал его, он чувствовал, что становится таким, каким ему хотелось бы стать, что попадись ему сейчас землемеры из Кама, он смог бы убить их. Таким он и хотел бы остаться на всю жизнь, как бы эта жизнь ни сложилась, даже если он когда-нибудь разбогатеет. Нет, это письмо принесет гораздо больше пользы, если останется у него, чем если попадет к землемерам из Кама.
Строя свои планы и заставляя мать страдать, Жозеф все равно постоянно учитывал то, что выстрадала она в своей жизни. Он вел себя жестоко по отношению к ней, но считал, что это так же необходимо, как быть жестоким с землемерами из Кама.
Сюзанна не все понимала из того, что говорил ей Жозеф, но благоговейно внимала ему, словно это был настоящий гимн мужественности и правде. И, раздумывая обо всем этом, она с волнением замечала, что и сама чувствует себя способной устроить свою жизнь так, как советует ей Жозеф. Она поняла: то, что восхищает ее в Жозефе, есть и в ней самой.
Неделю после возвращения из города Жозеф казался усталым и грустным. Он вставал только поесть. И вообще не мылся. Но потом он начал подстреливать ибисов с веранды и тщательно мыться каждый день. Надевал только чистые рубашки и брился каждое утро. Мать поняла, что приближается его отъезд. Впрочем, достаточно было посмотреть на него, любой бы это понял, понял бы и то, что никто и ничто уже не может его остановить. Он был готов уехать в любое время дня и ночи.