Он проявляется также и в том, как после смерти Элизабет от инфаркта в конце романа Пол в тех же нежных выражениях, какие адресовал ей после погребения отца, пытается сразу же после похорон Лиз соблазнить её лучшую подружку Эди, и автор умышленно не завершает его последнюю фразу, как бы по-джойсовски[145] (в «На помине Финнеганов» тоже нет финальной точки) иронизируя над тем, что мужское-женское продолжает крутиться в извечном круговороте без надежды на выход — кроме разве что в смерть, — но уже в гораздо более сниженном, водевильно-сентиментальном, или же, по Гегелю, фарсовом виде. Как об этом пишет Синтия Озик: «Все эти втиснутые конспирации — это, по сути, бессмысленный пересказ мыльной оперы».
Гэддис отдельно отмечал, что Пол — не в меньшей мере жертва, нежели 33-летняя Биббс (возраст Христа, само собой): он болезненно зависим от неё, чувствует себя опустошённым и постоянно пребывает «в отчаянии и замешательстве». Он — ветеран Вьетнама, и его бессердечное отношение к жене вначале как к глупой, но богатой наследнице, а после как к ограниченной секретарше — это одно из следствий неизжитого посттравматического синдрома. Война, по словам Пола, научила лишь убивать, что он хладнокровно и делает с подосланным девятнадцатилетним грабителем.
Антагонизм мужского и женского и увлеченность диалогами также свидетельствует о том, что Гэддису было удобнее рассматривать мир сквозь призму бинарных оппозиций, что заметили многие исследователи, хоть и дали этому разные названия. Так, Роберт Кон считал это одновременно «буддистской двойственностью» и «манихейством», а Брайан Макхейл видел тут проявление ницшеанской борьбы аполлонического и дионисийского начал. Дионис — в некотором смысле — важный бог для художественного мира «Плотницкой готики», где тирады персонажей как бы театральны, да и Гэддис старался придерживаться ещё классицистического требования про единство времени, места и действия. В романе, кстати, упоминается, что Маккэндлесс изучал греческую драму, в которой, как и в «Плотницкой готике», многие значимые события (например, убийства) происходили вне сцены.
Женский взгляд на происходящее (среди рабочих заголовков романа был также вариант «Это всё, что она написала») — художественная версия произошедшего, поскольку Лиз пишет некий текст, что, в конце концов, оказывается скорее дневником, частично совпадающим с романом Хилтона и в итоге тождественным «Плотницкой готике», нежели полноценным романом, в отличие от того, что под псевдонимом издал Маккэндлесс — как он сам уточняет, свои «проклятые запоздалые мысли… просто сноску, постскриптум», — описание которого, по мнению Стивена Мура, напоминает упрощённую версию «Распознаваний». И для Лиз важнее ответить на вопрос не что писать, а зачем писать, чтобы понять нечто сокровенное о самой себе и осознать горькую правду: «Кажется люди пишут потому что всё стало не так как должно». Она хочет как бы посмотреть на прошлую себя в телескоп (подобное желание, как мы узнаём из писем Гэддиса, озвучивала в детстве его дочка Сара), на свой прошлый страх «разочаровать кого-то», что и привело её в то безысходное состояние, в котором она, видимо, пребывает всю свою сознательную жизнь.
2. «Голубь мира» в романе так и не «прилетает» ещё и потому, что семья Бутов распадается. А в конце первой части оказывается, что это всё-таки не голубь, а горлица, и к тому же мёртвая, которую, играясь, швыряют дети, а потом Пол выбрасывает в мусорное ведро. Но важнее всё же религиозная составляющая этого образа, что в «Плотницкой готике» заметно как в теме «евангелизма», так и в том, что одним из ключевых фабульных событий выступает смерть мальчика при крещении: голубь — символ Святого Духа, нисходящего в Новом Завете при крещении Иисуса (сына плотника, как нам напоминают в романе). Во всём этом замешан хитрый делец, преподобный Элтон Уде[146], на которого медиаконсультантом работает Пол.
Гэддис долго не мог взяться за третий роман и в письмах сетовал, что мобилизует его теперь только одно: «эти проклятые заново рождённые и евангельские христиане», — хотя у персонажей припасена пара ласковых для всех: «Рок-группы, педики, черномазые торгующие наркотиками и вся эта буддистская бредятина… про карму». Но сатира и сарказм Уильяма Гэддиса большей частью направлены на политиков всех мастей: от крайне правых милитаристов и фундаменталистов до «хлюпиков» (candyass politicians).
145
Стало общим местом писать о том, как сильно на Гэддиса повлиял Джойс, но сам писатель укорял критиков, что они упорно не замечают, насколько всеобъемлющим было влияние на него Томаса Стернза Элиота.
146
В критике упоминают разные реальные фигуры, с которых мог списать автор: Джимми Ли Сваггерт или Джерри Фолуэлл.