Гэддис писал, что в конце романа второе пришествие должно ощущаться особенно близким. Интересно, что именно так — «Second coming» — называется его любимое стихотворение Уильяма Батлера Йейтса, про которое он говорил: «Трудно поверить, но то, в чём мы сейчас живём, — всё есть в этом стихе».
3. Почтовый голубь — символ информации, которой в романе действительно необычайно много, вплоть до пересказа истории столкновений африканских народов с колонизаторами. Африка в XX веке превратилась в значимое место противостояния интересов всех мировых экономик, что в «Плотницкой готике» показано на примере находящегося там «рудного месторождения», завладеть которым хотят все мужчины в романе, представляющие интересы разных групп влияния. С этим соотносится и статья про масаев в журнале «Нейчерал хистори» (август 1980) — своеобразное переосмысление современной капиталистической конкуренции, присущей первобытным племенам. У масаев есть древнее поверье, что все стада в мире принадлежат им, и потому, совершая набеги на другие племена, они считают, что просто забирают то, что у них украли много лет назад («полезная выдумка», как это называет Маккэндлесс), предвосхищая ленинскую формулу «Грабь награбленное».
Кроме телефонных и радиосообщений, в «Плотницкой готике» ещё много писем, но из-за аудиоцентричности автора (вслед за Гэссом он мог бы повторить: «Я пишу ртом для уха») они подчеркнуто безынформационны: чеки, счета, квитанции и реклама. Вместе с этой какофонией беспрестанных и часто неидентифицированных голосов, некорректно, но гиперреалистично записанная стенограмма речей без оглядки на то, чтобы быть понятной, приводит к определенной информационной перегруженности, затрудняющей привычный процесс чтения. Стивен Мур, например, обращает внимание на то, что письмо из Таиланда упоминается на странице 48 первого оригинального издания, а его содержание становится известным лишь в самом конце книги, как и расшифровка аббревиатуры ВКР.
Фредерик Карл считает, что Гэддис воспринимает американскую жизнь как часть телесценария, показывая проникновение телевизионного дискурса в повседневную жизнь. Важно, что в том же 1985 году Дон Делилло издаёт роман «Белый шум», где также показывает это катастрофическое, отчуждающее погружение человека в телемир, образы и фразы из которого заменяют людям собственную фантазию и мысли. Для обоих писателей мир 1980-х предстает фрагментированной, сбивчивой звуковой дорожкой, не совпадающей с постоянно прерывающимися и сменяющимися картинками, словно какой-то нетерпеливый и неразборчивый зритель маниакально переключает каналы в поисках все новых и новых впечатлений, «бездумных наслаждений», по словам Томаса Пинчона (первое название для того, что позже стало «Радугой тяготения»).
Так автор показывает, что информации как раз и нельзя доверять, ведь чаще всего это дезинформация либо излишние детали, ничего не значащие для основного сюжета. Такой способ фабульного развития создает атмосферу «разочаровывающей неопределённости и разрозненности» (Роберт Кон), и Лиз как условно центральное средоточие этой информации с самого начала пребывает в невыгодном положении неведения, что роднит её с читателями. Она сразу понимает, что все мужчины в романе явно что-то не договаривают, но ничего не может с этим поделать, ощущая себя в чём-то посредником между ними, а в чём-то исповедником (на её религиозную роль в «Плотницкой готике» есть масса намёков).
Лиз живёт среди греха и обмана, где все и всё лишь производят впечатление и не вызывают доверия. Так, первая жена мистера Маккэндлесса сообщает Лиз, что её бывший супруг когда-то давно проходил курс лечения, а ещё он любит всем рассказывать о себе одно и тоже. Пол плетёт сложные интриги, частично связанные с его боссом, за сто долларов нанимая чернокожего мальчугана для покушения на преподобного Уде (чтобы присвоить взятку в десять тысяч, которую нужно было передать Тикеллу). Да и голос психически неустойчивого Билли сестра воспринимает практически как голос Пола, а оба они похожи на её отца (брат так про это и говорит Лиз: «Выходишь замуж за то же самое от чего пыталась сбежать»).
Из-за их лжи и равнодушия Лиз ощущает себя не столько в доме, сколько в тупике: горлица не в силах улететь даже из «золотой клетки», зная, что в таком мире лететь в общем-то некуда, да и нести добрую весть некому, ведь вовсе не добро правит этим миром. Даже неживые предметы в этом мире врут, ведь дом в стиле «плотницкая готика» построен лишь для видимости, что уж говорить о людях. Лиз пребывает в физической изоляции(тогда как Маккэндлесс, по словам Мура, — в интеллектуальной), запуганная мужем и грезящая об иной действительности — её сны похожи на фильмы, — но в реальности она отказывается убежать от Пола, когда Билли и Маккэндлесс предлагают ей это. Она прекрасно понимает свой стокгольмский синдром в мире, где «если чувствуешь себя гвоздём всё вокруг кажется молотком». В издательском конспекте книги Гэддис коротко описывает Лиз «издёрганной» и «эксплуатируемой», а потому и слово «любовь» касательно отношений между людьми, как заметила Мисти Джеймисон, звучит в романе лишь раз, да и то отрицается: «Кажется, я любила тебя, когда поняла, что больше никогда тебя не увижу». Кроме того, автор часто упоминает, что в доме есть «frayed love seat» (в переводе — «протёртый двойной диванчик»), «любовное место для двоих», которое постоянно пустует — так, само собой, обыграна эта буквальная стёртость понятия «взаимной любви», где она возможна лишь в названии предметов или в том, что любят как раз только вещи либо самих себя: консьюмеризм и эгоизм — такой диагноз ставит Уильям Гэддис современному человеку.