— Просто иду за твоим красным галстуком.
— Он у меня Лиз! Прямо здесь в чёртовой сумке не надо, поимей хоть немного чёртова терпения… Он втряхнул плечи в пиджак, сорвал тёмный узел с горла и впихнул в карман, комкал по одной бумаге на пути в гостиную, где открыл сумку и впихнул их все — и слушай… Поставил ногу на край кофейного столика и резко затянул шнурок ради акцента, и тот треснул — Чёрт подери! и он сел на край кресла без ботинка, руки дрожали в попытке вдеть шнурок назад, а когда вдел и завязал, так и сидел, и вдруг схватил журнал «Нейчерал хистори». — Мне обязательно пялиться на эту чёртову рожу каждый раз, как я сажусь? сминая в руке — чёртова хитрожопая ухмылка до сих пор ночами снится слушай, если, слушай Лиз если этот самый, если этот сержант Урих если он перезвонит вешай трубку просто, вешай трубку. Оркестры, флаги, Друкер и его мешок с ушами просто вешай трубку они, плестись в хвосте потому что нас задвигают, восьмидесятипроцентная инвалидность говорит могут предоставить инвалидное кресло? сидеть там под дождём смотреть как рыдающие матери водят пальцами по именам которые никто не может произнести? Он обеими руками с силой вывернул журнал, ткнул в неё, — уберёшь ты эту чертовщину из дома?
— Не возьмёшь пальто? последовала она за ним.
Он открыл входную дверь, но так и стоял, смотрел наружу, наверх, — мелкие засранцы ты посмотри, Хэллоуин только вечером но у них уже свербит… С телефонных проводов безутешными вымпелами свисала туалетная бумага, изгибалась и никла на оголённых ветках клена, тянувшихся за забор к окнам каркасного гаража, где кремом для бритья написали «хуй». — Слушай запирай двери, если это наделали прошлой ночью один бог знает что ждёт сегодня… и вес руки спал с её плеча, — Лиз? можешь поиметь терпение? и он с силой двинул дверью так, что щелчок замка испугал её не столько угрозами, оставшимися снаружи, сколько тем, что сама она осталась внутри, оставил её опираться рукой о столбик лестницы, прежде чем она вернулась на кухню, где, всё это время бормотавшее себе под нос радио воспользовалось тишиной, чтобы рассказать о том, что трое мужчин, чей катер перевернулся в проливе Лонг-Айленд, были спасены в ходе героической операции Береговой охраны, и она его оборвала, с глазами, подёрнутыми какой-то озадаченностью, чтобы вылить чашку остывшего на столе чая и отставить её несполоснутой в качестве, как оказалось, первого из целой череды брошенных домашних дел, в виде сухих завитков нижнего белья в раковине ванной, влажных полотенец и носков, равно как и пола в коридоре, вынутого и оставленного пылесоса и даже бумажных полотенец и спрея наверху лестницы, где она вцепилась в перила, чтобы вернуться в ванную, где её тихо стошнило.
Она резко проснулась под чёрное беснование ворон в вершинах ветвей, поднимавшихся над дорогой внизу, и неподвижно лежала, подъём и падение дыхания — лишь эхо света и тени, волнуемых в спальне порывами ветра, будоражившими ветки снаружи, после чего резко перевернулась к телефону и медленно набрала узнать время, поднялась и понесла себя с той же хрупкой заботой искать зеркало, что-то искать в мире снаружи от переполоха деревьев внизу на дороге до разброда мальчишеских рожиц, измазанных чёрным, и тот, и этот в шапках не по размеру, обменивались пинками и тычками вверх по склону холма, где всего одним беспокойным промельком свернул за угол и пропал почтальон.
Сквозь нежно колышущиеся на проводах и ветках фестоны камнем упала ворона, и ещё одна, вонзаясь в раздавленную на дороге белку, щеголяя чёрными крыльями и поднимаясь в воздух, когда надвигалась машина, когда через дорогу в позёмке пожелтевших покрытых ржавыми пятнами листьев к почтовому ящику поспешил мальчишка, крик и смех за забором, в воздух взлетали куски тыквы, и вороны возвращались сплошь в тревоге и ярости, вонзаясь и раздирая, щетинясь на любое движение поблизости, пока наконец, когда она вышла к почтовому ящику, тишина не объяла её, открывающую дверцу вытянутой рукой. Ящик казался пустым; но затем за забором раздался еле сдерживаемый смех, а она стояла с листом бумаги в руках, уставившись на фотографию совершенно голой блондинки, которая крепко сжимала в руке вставший розовый пенис, в то время как кончик её языка растягивал в тонкую нить каплю на его набухшей головке. На какое-то мгновение она попала под откровенно призывный взгляд блондинки; затем уняла дрожь поворотом, рассчитанным на то, чтобы было хорошо видно, как она мнёт снимок, возвращается и бросает его смятым на кухонный стол.