— Нет но разве не странно? В смысле как всегда хочется пересказать свой сон до мельчайших подробностей? а людям и дела нет? Ему не хочется рассказывать свой, ответил он, и нет, у него не плохие, не запутанные, просто скучные, о его доме, большинство, о том, как провалилась веранда, или пропала целая сторона дома, что в гостиной кто-то, кого он никогда не видел, красит стены в оранжевый, его рука теперь соскальзывала ниже по изгибу её бедра, через гребень талии, или о случившемся двадцать лет назад, с чем уже ничего не поделаешь, что повлияло бы сейчас, рука прогуливалась дальше, где белизна уступала бархатистому красному, кончик пальца искал убежища во влаге — но ты никогда не думал? И снова она на том локте, в обороте к нему, так что его рука упала неподвижной на белизну простыни, — о световых годах?
— О чём?
— В смысле если бы у тебя был невероятно мощный телескоп? и потом если бы ты мог попасть достаточно далеко на какую-нибудь звезду, на звезду в глубинах космоса, и увидеть, как на Земле на самом деле происходит то, что происходило очень давно? Достаточно далеко, сказал он, можно увидеть историю, Азенкур, Омдурман, Креси… Насколько они далеко, спрашивала она, и что это такое, звёзды? созвездия? Битвы ответил он, но она говорила не о битвах, не хочется ей видеть битвы, — я говорила о себе… Ну в этом случае ответил он, найдёшь достаточно сильный телескоп и можно увидеть собственный затылок, можно — Я говорю не об этом. Ты надо мной смеёшься да.
— Конечно нет, с чего мне…
— Я говорю о том чтобы увидеть что происходило на самом деле когда…
— Ладно, тогда поставь на Альфе Центавра зеркало, сядешь за своим телескопом здесь и увидишь себя же четыре, четыре с половиной года назад об этом ты…
— Нет.
— Но я думал…
— Потому что это я видеть не хочу! Она отодвинулась, натянула простыню, уставившись в потолок. — Но тогда увидишь только внешнее да. Увидишь только гору увидишь как как жерло уходит вниз и увидишь огонь но внутрь не заглянешь, не увидишь снова те лица и, и не услышишь, за миллион миль не услышишь крики… Какие крики, пытался он — Нет, нет это слишком близко, надо подальше… и он уступил, глядя на простыню, сжатую у горла, и тело под ней, рекомендуя Сириус, организовать предприятие на Собачьей звезде, самой яркой, смотреть, что произошло восемь с половиной? девять лет назад? — Я уже рассказала что происходило… простыня твёрдо стиснулась, — рассказала прошлой ночью нет, двадцать, двадцать пять лет назад когда всё ещё, когда всё ещё было таким каким и должно быть?
— А… Он слабо дернул за край простыни, она поймала тот ближе.
— Потому что тогда я бы увидела себя в Лонгвью, в смысле там всегда были люди, он устраивал охоту, Джордж Хамфри, Даллес, такие люди они выезжали в купе охотиться на птиц и, не знаю, лис? У него были джек-рассел-терьеры, уже когда всё пошло под откос, универсал с джек-рассел-терьерами потому что мы его просто обожали. Когда мы были маленькими думали он может всё а потом когда стали старше, когда начали как он считал критиковать и он как бы отдалился и завел собак, этих злобных джек-рассел-терьеров они его просто обожали, следовали за ним всюду делали что угодно чтобы угодить а мы никак не могли и потом Билли, после того как Билли исполнилось четыре он уже и не старался. Он наложил грязи в маленькую тарелочку моей куклы делал вид что кормит терьера, как с куклой, а тот укусил его прямо под глазом и вошёл отец и, и схватил на руки собаку. Стоял с телефоном звонил доктору держал собаку, она вся дрожала и прильнула к подбородку говорил доктору что Билли дразнился и она укусила, и не мог бы тот приехать и вот тогда, в смысле это было так странно. В смысле он никогда не читал для Билли, даже никогда не делал вид. Так странно.
Правда? его рука прогуливалась под простыней, возвращаясь незримо и как будто самовольно к её груди, возможно это больше связано с разочарованием, сказал он, не с собственным разочарованием, а со страхом разочаровать другого, его слова не торопились, как и блуждания, прогулки его руки, разочаровать кого-то близкого, жизнь на краю какого-то предательства что рано или поздно обязано случиться, так или иначе, его пальцы срывались с твёрдого выступа который искали над мягким непрерывным подъёмом под простыней и спускались по неровной тропе к приютившейся ниже открытой равнине, — пусть даже самое мелкое. Даже подарок, как подарить не тот подарок и этим сказать ей что не знаешь её, или хочешь чтобы она стала какой-то другой. А когда это взаимно, этот страх разочаровать друг друга и эти ненамеренные мелкие предательства отравляющие всё остальное, разве не в этом дело? Разве это не из той же оперы? И теперь его рука блуждала с холма в расположенный ниже пригорок, пока голос медлил на каждой мысли, словно чтобы вернуть то, что было утрачено, найдено и утрачено снова и снова[108]— прошлой ночью, продолжал он, когда они говорили о том как можно позволить себе стать пленником чужих надежд, разве это не из той же оперы? Вес его руки погрузился глубоко в холмик, сама эта уверенность в том что нужно брать ответственность за чужое счастье, линейка пальца измеряла спрятанную там лощину — и не просто уверенность, а оскорбительность, откровенная оскорбительность этого стремления… он с силой провёл по бедру, отодвигая его, — тщетность этого стремления, даже когда есть дети…