— Это? Это называется полосатый малахит.
— Ну разве не замечательный. Какой зелёный, никогда не видела такой замечательный зелёный… она повернула в руке грань камня, — откуда он? Из Катанги, просто сульфид меди ничего особенного, продолжал он, снова присев смахнуть паутину с кипы издательских гранок вдобавок к мусору на столе когда — Ой смотри! настоящая? Она развернула полосы на морде с дырками, скудную ощетинившуюся гриву — это ты подстрелил?
— Подстрелил?
— Ну в смысле, в смысле если зебр стреляют, их стреляют? в Африке?
— Стреляют… и он сел, разравнивая папиросную бумагу, выстукивая на неё табак, глядя, как она что-то берёт, что-то откладывает, полевой бинокль, повернутый на него не той стороной, изучая с этого расстояния так же пристально, как его руку, его лодыжку, как исследовала тонкую синюю вену кончиком языка, словно, вороша её кровать, он ненароком заключил какой-то договор, ему сдавались ущелистые закоулки её тела, а она теперь ворошит его жизнь, поднимает из мусора жёлто-оранжевый камень, роняет обратно ради глянцевого разноцветного квадратика.
— Это ты не выбрасываешь?
— Почему бы и нет.
— Но это же красиво. Что это.
— Северный конец Великого Разлома, спутниковое сканирование. Ты держишь вверх ногами.
— Ой. Она выпустила на пол, — я думала это картина, и теперь она перебирала страницы в папке с печатными страницами, — но всё это ты написал? да?
Он закурил скрученную сигарету. — Ты вроде бы сказала у тебя есть мешки для мусора?
— Но это ты? В смысле ты сказал ты не писатель.
— Я не писатель миссис Бут! Я, а теперь можете, мешки для мусора вы можете…
— Миссис Бут?
— Да, он снова встал, — можешь найти мешки…
— В смысле честное слово, миссис Бут? Она опустилась на перевязанные журналы — будто ты только что вошёл в дверь как, как какой-то коллектор или ещё кто ты даже не, нет не надо гладить, нет! Она потянулась что-то схватить, что угодно, вытащила за шкирку обтрепанные складки шкуры зебры и села разглаживать, от белой полосы к чёрной, — я не писатель миссис Бут. В смысле это даже не имя моё имя Элизабет, она ткнула на страницы в папке — и в смысле если я не миссис Бут и ты не писатель тогда что всё это такое.
На нём не было пиджака, тот всё ещё оставался, где уронили, на кресле в гостиной, и при взгляде сзади его плечи словно опадали, поджимались, теряли материальность, пока он встал посмотреть утреннее появление старика на углу со метлой в одной руке и расплющенным совком в другой, словно на церковную службу. — Тогда почитай. — сказал он. — Бери и почитай.
Взамен она просто сказала — Ты же не выкинешь и это?
— Почему бы и нет! Он смял оттуда страницу, протянул — что это по-твоему, насыщенная опьяняющая проза? яркие наблюдения? исследующие тёмные страсти сокрытые в человеческом сердце? Экстатические, Бог знает какие, возвышенные метафоры? несостоявшийся гений? тот слабый проблеск истины о которой ты забыла спросить? Это глава школьного учебника вот что это, глава о формах жизни палеозойской эры полмиллиарда лет назад. Этим я занимался когда начинал здесь жизнь заново, писал для учебников, для энциклопедий вот и всё. Все эти шкафы? Я собрал их сам, много лет не видел свои книги всё хранились в коробках, я сделал пол и потолок, я здесь выложил весь пол, в итоге таращился в окно на этого старика в его проклятом богослужении по направлению к мусорному баку с таким видом будто он делает что-то полезное пока я, пока он наконец не выгнал меня из дома.
— Но он, вот этот старик? В смысле ты его знаешь?
— Знаю ли я! У окон колыхнулось облако дыма, и он наклонился затушить сигарету — каждый раз как поднимаю глаза, вижу его там каждый раз как поднимаю глаза делает вид будто делает что-то стоящее глянь на него, десять опавших листиков в проклятом совке всё ещё пытается доказать что он здесь ради какой-то цели? Не спеши милая колесница[109], таращится на эту туалетную бумагу грядёт унести его домой господи боже, а ты говоришь голые разрушенные хоры?[110] Так вылупился будто слышит их нежные голоса[111], вот тогда я и начал пить с утра.
— Нет но вся эта работа, в смысле я не понимаю при чём тут…
— Потому что это всё то же самое! вот… он порылся в другой кипе, — статья о Дарвине в энциклопедии для старшей школы, видишь синюю ручку? Урезали от тысячи шестисот слов до тридцати шести, теория эволюции сократилась от трёх тысяч до ста десяти в следующем издании вообще не будет. Происхождение жизни заслужило двадцать восемь, двадцать восемь уклончивых слов послушай… у него была книга, или то, что от неё осталось, с вырванными страницами — вот что они теперь просят, послушай. Одни верят, что эволюция объясняет разнообразие организмов на Земле. Другие не верят в эволюцию. Они верят, что различные типы организмов созданы как они есть. Никто не знает точно, сколько появилось разных видов живых существ. Никто не знает точно сколько самодовольных безграмотных идиотов втюхивают друг другу эту галиматью вот ещё, ты послушай. Другая теория о сотворении вселенной со всеми формами жизни называется теорией особого творения и отводит критическую роль Богу. В некоторых школьных системах требуют преподавать наравне теории эволюции и особого творения. Это кажется здравым подходом ввиду спорной сути гипотезы. Здравый подход! Он метнул книгу в коробку, — найдёшь их учебник по биологии, поищешь геологические эпохи? ископаемые останки? Ничего. Палеонтология? Да самого слова нет, просто исчезло. Вот тогда я и начал наливать и смотреть на старика снаружи, смотреть как он пытается сделать вид будто у него есть проклятая причина вставать по утрам… Он потянулся к бутылке, но так и стоял, положив на неё руку — сейчас, посмотри на него сейчас. Видишь как двигаются губы когда он останавливается удержать равновесие? Имя мне смерть, я последний лучший друг[112] стоит там с проклятой метлой оправдывая существование которое никак его не отпускает, как холодны твои руки, смерть. Приди согрей их у моего сердца[113] Боже, как же я научился его ненавидеть.
112
Стихотворение Роберта Саути. The Lay of the Laureate: Carmen Nuptiale («Слово о лауреате: Свадьба», 1816).