Вот подошла к столу, косы вразброс — одна на спину откинута, другая на груди, сама подбоченилась. Подошла, глазеет — куски считает, гримасничает. Или в углу бочку с капустой оглядит, сунет в рот два-три волоконца, пожуёт — сплюнет на пол:
— Капусты-то сколько! Ух, горькая!
И опять давай зубоскалить, потешаться.
— Капустой твоей батраков в имении кормить — и то на несколько лет хватит, а тебе одному с ней нипочём не справиться. Может, жениться надумал, кто тебя разберёт — скрытный ты, ровно вода на болоте. Говоришь с тобой и не знаешь — вдруг сгребёшь, облапишь…
Сама посматривает на плотника, смеётся чуть ли не до слёз.
— Не сгребу, — говорит Виллем.
Согнувшись, он поднимается из-за стола и ногой подталкивает к Аннь пустой деревянный ушат. Не нужен он больше Виллему — капуста уже засолена со вчерашнего вечера.
— Забирай да иди, свободна твоя посуда.
— Ну нет, я так скоро не уйду, не думай! — говорит Аннь. — Погляжу ещё, на чём наш холостяк почивает? Хороша ли кровать у мастера?
Подняла с краю одеяло-шинель, пощупала матрас, молча покачала головой, смеяться перестала.
— Собачье логово, — сказала невесело. — Иначе и назвать не сумею — собачье логово!
Юркнула в кровать, легла на спину и, заложив руки крестом под голову, искоса наблюдала за Виллемом. По бокам кровати высились доски, они почти целиком закрывали девушку. Словно со дна гроба, выглядывала оттуда Аннь.
— Одному тут куда ни шло — можно ещё поспать, а вдвоём никак. Вдвоём тесно, краями синяки набьёшь, — назидательно сказала она и приумолкла, долго ждала, что ответит Виллем. Но Виллем снова принялся спокойно доедать свой ужин, с аппетитом уписывая горячую картошку.
Разговора с молчаливым собеседником явно не получилось. Только одно и оставалось — пробавляться болтовнёй о кровати. Аннь заворочалась, плотниково ложе расскрипелось. Аннь попинала ногой дощатую спинку и сказала:
— Испытаю, крепка ли у мастера кровать. Сдюжит ли, коль на ней двоим спать, Раздался скрип ещё более неистовый, словно у кровати пазы разошлись, Казалось, будто вдоль дороги катит крестьянская телега, а колёса у неё не мазаны с той поры, как сошёл снег, и по самый михайлов день, визжат, скрежещут.
— Хороша у тебя постелька, — издевалась Аннь;— Настоящая, как и полагается мастеру. Разве на сапожнике ладные сапоги увидишь, а на портном одежду хорошую. Чего же ты, Виллем, всё-таки не женишься?
Однако плотник и на этот раз остался в долгу с ответом. Он сидел как истукан, сложил руки на груди, скрестил ноги.
— Я с тобой разговариваю, мастер, — не унималась Аннь. — У тебя, видно, уши заложило, когда с капустой маялся, не то отозвался бы.
Ей прискучило валяться в кровати. Виллем по-прежнему сидел у стола и безмолвствовал. Своим крупным телом он заслонял горевшую лампу.
— А я знаю, почему ты не женишься, — расхохоталась Аннь. — Ты по Элл сохнешь, ха-ха! Веске-сапожник увёл её у тебя из-под самого носа, вот ты и зачах с горя — кожа да кости!
У Виллема сверкнули было глаза, да куда там, за Аннь не угонишься. Она спрыгнула с кровати, схватила ушат, лязгнула щеколдой, но, уходя, не смогла всё же не поделиться удачной мыслью, только что пришедшей в голову. Обернулась и молвила:
— Беда! Вдруг дома спросят, чего это я у Виллема запропастилась! Они любопытные, а что мне им ответить? Отвечу так: Виллем-де не кончил ещё капусту солить, намял половину, а я помогла ему управиться. Или этак скажу: Виллем, дурной, не отпускал. Вырывалась, сколько силёнок хватало, а он зажал, как в тиски. Жениться обещал — к рождеству свадьбу справить.
Подхватила ушат и быстро пошла.
И снова Виллем остался один. Чем ему заняться как не размышлять о том, что сказала Аннь. Надо, чтобы отстоялись у Виллема думы вроде как вино: забродит оно сначала, забурлит, а после прояснеет.
— Прощай, Виллем, — дразнилась Аннь с порога. — Бог знает, свидимся ли: сколько их, молодых девок, из-за несчастной любви гибнет.
Она успела уже выйти на крыльцо и высматривала в поле тропинку попрямее, как вдруг в дверях выросла исполинская фигура плотника. В руке у него была мялка — та самая, чем капусту в бочке давят.
— Аннь! — крикнул он. — Мялку забыла.
Подбежал к девушке, будто хотел огреть её по голове отплатить за насмешки.
Аннь мялку не взяла, повернулась к нему спиной.
— Не надо мне твоей деревяшки, не хочу! Забери себе на ночь вместо жены. Какая-никакая, а всё любимая.
Так и не взяла мялку, растаяла в сумерках, прямиком пошла на огонёк, что горел в кухне Кеблаского хутора.
Идёт Аннь и лопочет про себя что-то. Лопочет и улыбается, поругивает Виллема, а заодно и капусту его шинкованную. Под ногами чавкает размокшая пашня. Недавно прошёл дождь, в лужах стоит холодная вода и хлюпает по ней Аннь вперевалку, словно уточка.
Нет, всё-таки не любил плотник девушку Аннь. Силком навязывается на шею. Прошлым летом ещё скотину пасла, по осени только и конфирмовалась, а сейчас ни о чём другом не думает, как бы только замуж выйти. Слишком молода Аннь для Виллема, ему ведь скоро сорок стукнет. За плечами у него целых две жизни таких, как у Аннь, даже побольше.
И всё-таки Виллем чинил да латал свой домишко именно для того, чтоб ввести сюда жену, Но совсем не Аннь, как думали односельчане. Ради Аннь и гвоздя не вбил бы он в крышу.
На примете у Виллема была другая девушка, и они уже поладили втихомолку. Эта девушка — дочь арендатора Леэбику — звалась Лийной. Была она не первой молодости, работящая и старательная. О предстоящем замужестве Лийны в деревне никто ничего не знал, а шумели всё насчёт Аннь. Деревня на улей похожа: постучишь по стенке — и загудит в нём.
Раза два Виллем заходил в Лезбику, как будто для того, чтобы узнать, нет ли какой работы, а не ради Лийны. И когда плотник, пройдя на хозяйскую половину, беседовал там по нескольку часов кряду, то домочадцам, сидевшим в людской, говорили, что-де рядится Виллем насчёт заказа; для льнотрепалки нужно заново сделать вороток и вальцы. Да вот никак с ним не поладить — больно много запрашивает. Услышав про льнотрепалку, работник Яак подал свой голос, нашёл, что всё это верно насчёт машины, и разбранил старый вороток и стёртые вальцы. Из-за них, проклятых, он в прошлом году жилы растянул, расхворался.
Да, Виллем мог быть уверен: не придётся ему сидеть в телеге на тощем сеннике, когда будет он перевозить к себе Лийну из Леэбику. Воз наверняка будет полным-полнёхонек: вещей да узлов горой навалят, в пору верёвкой вдоль и поперёк вязать. И, разумеется, не только тот возище с новобрачными покатит к Виллемову дому. Денёк-другой спустя потянутся из Лезбику новые возы. Две, а то и три коровы, упрямясь, пойдут за ними. А на самих возах поросята будут визжать — тесно им в мешке — и овцы таращиться.
А возьмёт он Аннь в жёны, так и на себе приданое дотащит, добра у неё — всего ничего. Пойдёт он по той тропке, что Аннь сама протоптала через кеблаское поле — ровно, будто вдоль протянутой верёвки шла. Шкафик её стенной, пожалуй, лучше всего взвалить на спину, так легче, и, кроме того, правой рукой можно будет отпугивать злых кебласких псов, которые не выносят людей с узлами.
Какое уж добро в том шкафике. Ведь Аннь год назад ещё скотину пасла. Бренчит и шкафике напёрсток, щётка для волос, пара изношенных постолов да сахарница — её Аннь выиграла на ярмарке, где крутила колесо счастья: «Вообще-то всё равно, есть за женой приданое, нет ли его. Но всё же не плохо, коли придёт она в дом не с пустыми руками, — размышлял Виллем. — А главное — Лийна человек пожилой, и едва ли она станет заглядываться на проходящих мимо окошка мужиков да двоедушничать. А от восемнадцатилетней ветреной Аннь и этого ожидать можно».
Три раза ходил Виллем в Леэбику рядиться насчёт воротка и вальцов. В конце концов ударили по рукам — нужно же машину наладить. И повёз батрак плотнику материал для ремонта. Виллем, сказали, мастер хоть куда! Так и не прознали в деревне о тех тайных нитях, что протянулись между плотничьим домиком и Леэбику, потому что хоть трижды побывал Виллем на хуторе, но не протоптал он туда тропиночки, как Аннь на кебласком поле.
На деревне раскидывали умом.
— Виллем на Аннь женится! Аняь всякий день к нему наведывается. Ходит-походит, да брюхо и нагуляет. Кто знает, как тогда у них дело обернётся.