Когда же у Аннь спрашивали, почему она зачастила к плотнику и чем она там занимается, девушка всплёскивала руками и отвечала донельзя просто:
— Чем занимаюсь? Господи, ну и дурацкий вопрос! Да ничем.
А сама смеялась.
Взяла она ушат у Виллема и унесла, а мялку небось оставила. Смотришь, на другой день можно воротиться за мялкой. Виллем знает: воротится как пить дать.
Едва успело солнце скатиться за лес, как кто-то сильно рванул дверь, и в щёлку просунулось лицо Аннь — полщеки да блестящий глаз. Девушка громко рассмеялась — ни дать ни взять крупорушка замолола — и крикнула через порог:
— Виллем, я за мялкой пришла, не просто так, зря, а за мялкой.
И вправду, не сама по себе пришла, понадобилась мялка, без неё не обойтись — завтра в Кебла капусту шинкуют.
Хохотала Аннь, стоя в дверях, поглядывала искоса, дразнилась. Потом зашла и задержалась, болтала, перескакивая с одного на другое, шутила, как обычно. Поглядела на табачные листья, что сушились у Виллема под потолком. Листья напоминали вяленых рыб, нанизанных на бечёвку, и, конечно же, это сходство послужило поводом для разговора.
— И табаку же у тебя, Виллем! Нынче табак хорошо уродился! Дотянешь до нового урожая или воровать придётся? И я с тобой пошла бы — мешок держать.
Забавляясь как ребёнок, смеялась без удержу, пока не рассердила Виллема. Рыщет, будто солдат-мародёр по деревне, захваченной у врага.
— Какой у тебя табак — махорка или сигарный?.. А цвет какой — розовый или жёлтый?.. В печке томишь или в ящике? Камнем накрываешь?
Виллем дробил на станке клей, молотком отбивал от плитки маленькие кусочки и бросал их в горшок. Осколки отскакивали куда попало, но он старательно отыскивал каждый упавший кусочек и снова постукивал.
Внезапно Аннь вскрикнула — один из мелких осколков угодил ей в волосы. Он чем-то напомнил сверчка, которого девушка видела однажды зимою, когда погода повернула на оттепель, и сверчок, выскочив из-за печки, оголтело носился по горнице.
У Аннь теперь был предлог подойти к Виллему по-
ближе, она принесла залетевший к ней кусочек. Подошла, сложила руки кольцом вокруг хрупкой плитки, чтобы клей не разлетался под ударами молотка. Туда, в кольцо девичьих рук, Виллем и ударял молотком. Осторожно бил, каждой крупинкой дорожил, потому что плитка была в цене. Порою оба бросали отбитые куски в горшок. Самые крохотные и те туда же; подбирали крошки, словно куры.
— Разве плохо, когда жена в доме? — спросила Аннь, но Виллем только усмехнулся в ответ и продолжал усердно постукивать, будто боялся, что Аннь отнимет руки и распадётся кольцо. Некоторое время оба молчали, следя, как крошится клей — всё мельче и мельче.
В горнице густели сумерки. Постукивал молоток, а за стеной в соседней каморке шуршали стружками мыши, бегали друг за дружкой и быстро скрывались сквозь дырочку в полу.
Из прорези в верстаке показался рыжий прусак, пошевелил крохотной головкой и длинными усищами. Напуганный стуком, прусак заметался, побежал было на огонь, видимо не зная, куда удрать. Виллем убил насекомое ударом молотка.
— Виллем! — воскликнула Аннь и рукой прикрыла глаза. Ей стало тошно.
Потом она по локоть закатала у Виллема широкий рукав рубахи и посмотрела на руку, белую как мел, но усыпанную красными следами укусов.
— Глянь, мастер! Посмотри-ка сам, — сказала она деловито. — Руки у тебя попестрей, чем птичьи яйца. Это прусаки накусали. Не милуешь ты их, насмерть бьёшь, вот они по ночам и не дают тебе покоя.
Кончили дробить клей. Виллем поставил горшок на край печки. Аннь всё ещё не уходила.
— Огонёк у тебя ровно свинячья гляделка, — сказала она, просто чтобы поговорить — иначе ведь скучно. А сейчас, на счастье, подвернулась ей под руку вещь, о которой можно тараторить без умолку. Аннь лампой постучала об угол скамьи, подбавила пламени. Лампа задымила на столе, как факел.
Виллем снова подкрутил фитиль; огонёк замерцал слабее, чем прежде.
— Ну и красота, — заметила Аннь, — лучше уж совсем загаси. Бог весть, что ещё тебе на ум взбредёт.
Насмешливо уставилась на Виллема, — ему, кажется, всё равно, что огонь, что нет. А ведь на дворе ночь, в тёмной горнице они вдвоём. И не удержалась Аннь — долго ли терпеть эдакий глазочек, — взяла да тихонько и потушила. Огонёк пропал враз, мигнуть не успел, словно кто-то невидимый пальцами загасил пламя.
Комнату охватила непроглядная темень, наступила гробовая тишина, никто слова не молвил, с места не двинулся. Тогда, чуть обождав, Аннь неслышно опустилась на пол, стала на четвереньки, подкралась к Виллему и вдруг завопила, охватив руками колени плотника.
Виллем не видел и не слышал, как Аннь подползла к нему, он прямо-таки взревел с испуга. А девушка, смеясь, выскочила в дверь и звонко прокричала из сеней:
— Счастливо оставаться, мастер! Завтра опять приду, работёнку принесу. Я ведь люблю тебя.
Виллем остался один в тёмной горнице, опёрся спиной о горячую печь, задумался. Ушла Аннь, и стало пусто в комнате, страшно, будто сама жизнь ушла отсюда.
Понял он, что комната у него мрачная, тёмная, сродни могиле. Нет в доме ничего живого, движется тут одна лишь тень человека — и только вместе с Аннь наведывается сюда жизнь. Но пройдёт месяц, другой, переедет к нему Лийна, и в доме никогда больше не будет пусто. Только навряд ли сможет она, Лийна, принести в приданое ту жизнь, ту резвость, на которую так щедра непоседа Аннь.
Виллем перепугался, поймав себя на таком неожиданном сравнении. Упрекнул себя: до чего же вздорные мысли приходят в голову! Откуда возникли они, словно туман в болотной низине?
Аннь и Лийна! Как же быть с этими двумя женщинами? Надо поразмыслить и позабыть ту, первую… За последнее время он чересчур разохотился слушать, как шутит Аннь. Лийна рассудительная, работящая, немолодая, она и должна добиться своего — одержать верх над молодой легкомысленной Аннь.
Давно залатана крыша, давно белеет на стенах новая дощатая обшивка. Теперь пора. Виллем даст понять ветреной Аннь, что больше не хочет видеть её у себя; домик его слишком мал, чтобы вместить двух женщин. Плотник побеседовал с Аннь в тот самый день, когда на Кебласком хуторе шла молотьба. Виллем говорить говорил, но не договаривал, и девушка не поняла его. Он спросил:
— Когда у тебя в Кебла год выйдет, как нанялась?
И Аннь ответила, что в мартынов день.
— В мартынов день? — повторил Виллем. — Стало быть, после уедешь отсюда и ко мне ходить перестанешь?
Он потупился, заробел, слова застряли в горле. Глядя на него, покраснела и Аннь.
«… ко мне ходить перестанешь!»
Сердце заколотилось, девушка забыла, что ей нужно как-то ответить. Так она и осталась в долгу с ответом: запыхтела на дворе паровая машина, завертелся с подвыванием барабан на гумне, снова началась однообразная работа — обмолот хлеба.
Поразмыслив, Аннь серьёзно сказала:
— Я в мартынов день ухожу из Кебла. Не смогу больше наведываться к Виллему, а ему жалко.
Виллем поднимал вилами снопы на помост; Аннь, стоя наверху, передавала их дальше. Когда выдавалась свободная минутка, она улыбалась Виллему, а порой кидала в него пучком соломы.
Хорошо, что раньше, чем свечерело у машины лопнул ремень: молотьбу пришлось прервать, усталые руки могли отдохнуть. Аннь сразу прыгнула с помоста вниз — чего там лестницу искать — и на лету уцепилась за Виллема. Смех пошёл по току. Аннь повалила плотника, и тот сердито отбивался от неё. Аннь дурачилась, и вскоре оба они с головой скрылись в соломе.
— Когда же свадьбу справлять будем? — спросила она, крепко обняв Виллема. — Теперь я знаю, что ты хочешь меня.
Аннь сказала как будто шутя, но Виллем знал, что девушка всерьёз думает о свадьбе.
— Примерно к рождеству справим, — сказал Виллем. Что ещё ответить взбалмошной девчонке. Он лежал не шевелясь, прижав ладони к лицу, боялся, видимо, за свои глаза — наколются на будяк.
Над обоими быстро вырастала соломенная гора: молотильщики знай подкидывали охапку за охапкой, чтобы скрыть, как говорится, любящую пару от постороннего взора. Когда наладили приводной ремень и раздвинулась соломенная гора, к народу вышла раскрасневшаяся Аннь, а спустя минуту за нею показался Виллем.
— Правда, женись на мне, — шепнула ему Аннь, когда они ещё барахтались в соломе, — почему бы тебе не взять меня: я молода и красива.