Многие из нас всецело посвятили себя веганству, однако под микроскопом любая претензия на следование генеральной идее распадается на части. Некоторые пытаются включить в сферу своей озабоченности всех животных, каких только можно. Спору нет, это благое намерение, но выливается оно не в объективность, а в капитуляцию этических решений в пользу логики Линнея («отца таксономии»40); более откровенного приверженца подобной философии можно назвать царственистом. Подобно расисту или спесишисту41, но на более высоком уровне и в более широком смысле, царственист произвольно определяет вокруг себя радиус ответственности за животный и растительный мир и подразумевает моральную подоплеку, основанную на теоретических данных, а не на собственных соображениях относительно тех или иных биологических видов. Иначе говоря, он отстаивает интересы царства животных, игнорируя интересы представителей всех других царств.
Когда мы думаем о шимпанзе и о дереве, разница между животными и растениями кажется четкой и очевидной, но стоит заговорить о первых протоживотных, осознавших цену собственной жизни, в обход проторастений или задаться вопросом о том, почему морские анемоны42 имеют право на жизнь, а анемоны43 – нет, как все становится намного сложнее. И дело здесь не в конкретном историческом моменте, когда эволюционные пути растений и животных разошлись. Дело в той линии, которую нанесли ученые, чтобы отделить одни виды от других. Можем ли мы доверить нашим таксономистам выбор места для проведения той черты, за которой для нас уже не должно быть моральной ответственности? Неужели этические нормы наилучшим образом выстраиваются в зависимости от того, обнесены ли наши клетки стеной из клетчатки вокруг оболочки?
Антинаучные деятели любят приводить в пример глаз как доказательство неверности эволюционного подхода: «Если эволюция движется медленными темпами, обосновывая свои шаги полезностью промежуточных форм, как могло появиться нечто настолько сложное, как глаз? Какой толк от использования 5% глаза?» Ответ, конечно, кроется в том, что иметь способность реагировать на свет, пусть даже в рудиментарной форме, – куда лучше, чем не распознавать свет вовсе; хоть немного навести фокус на объект намного лучше, нежели не иметь такой возможности. Не так давно прошла информация о появлении экспериментальных микрочипов, на вживление одного из которых согласился Стиви Уандер. Если операция пройдет успешно, чип позволит ему различать свет и тень, но не видеть объекты. Может, стоит спросить у него, зачем нужны 5% зрения?
Вместо того чтобы волноваться на тему того, как могла такая «совершенная» штука, как глаз, развиться в бардаке эволюции, известный биолог Эрнст Майр44 заявил о том, что глаза могли предпринять попытки появиться у различных видов 40 раз в истории. Например, такие головоногие, как осьминоги и кальмары, заполучили глаза, очень похожие на наши, тогда как у других представителей их типа (вроде устриц и мидий) и наших более близких родственников глаз нет и в помине. Наши глаза и глаза каракатицы кажутся похожими не из-за единого происхождения, а благодаря параллельной эволюции. Должно ли это изумлять нас? Эволюция подходит подобным образом к любому вопросу; достает из рукава все свои козыри, пока не найдет нужную масть. Иными словами, нет ничего странного в том, что, отвечая на одни и те же вызовы, существа из одних и тех же материалов вырабатывают одни и те же способности.
Несомненно, каждого из нас когда-нибудь атаковали мясоеды, утверждавшие, что растения чувствуют боль и имеют сознание, и оправдывавшие свои пищевые предпочтения тем, что страдания живых существ неизбежны, что бы ты ни ел. Это абсурдный, отчаянный аргумент хотя бы потому, что растения, в основном, имеют мало шансов чувствовать боль, и ученый мир не испытывает нехватки доказательной базы этого утверждения. Тем не менее, для поддержания дискуссии, мы должны как минимум признать способность другого царства испытывать ощущения. Эволюция создала сознание, по меньшей мере, единожды; она вполне могла сделать это еще раз.