Идут сухие и серые дни полной апатии. Они хотят довести меня до критической стадии депрессии, когда уже невозможно будет жить? Но я терплю, пытаюсь приобщиться, ведь спать действительно невозможно: как будто натыкаюсь на колючую проволоку, пытаясь попасть в сновидения, в свой мир – меня выкинули оттуда и заперли снаружи. Какой ужасный и подлый поступок.
Мне нужна помощь, но ждать ее неоткуда. Ведь те, кто ее обещает, явно добиваются чего-то другого. Идет время, то есть так мы думаем, на самом деле время несущественно, оно неуловимо и потому несущественно, хотя давайте я лучше не буду пытаться развить эту тему, а то и так тяжело все это переварить. Все, что произошло и происходит, и будет происходить. Или не будет.
День миллион триста пятьдесят тысяч семьсот первый. Они все еще думают, что я иду на поправку. Ведь говорю им то, что они считают нужным и правильным. «Иду на поправку» – то есть так они это называют. Я сижу в столовой. Со мной заговаривает рядом сидящий:
– Эй, парень, что такой кислый? Хххххххххахахаххх, – говорит он. Один из тех, кто утверждал, что у меня были друзья, которые меня навещали.
«Одна из них, – говорил он, – лежала здесь, в женском отделении, в связи c небольшой постродовой депрессией или нервным срывом, другая была ее подругой, приходившей навещать. Они прогуливались до общей комнаты, где увидели тебя и заговорили. Заговорили с кататоником – отсутствующим человеком, в смысле ты был таким, не реагировал на внешние раздражители, был совершенно замкнут в себе в томительном ожидании отбоя и ночного сна. Очень живые девушки, обсуждали книги, кино, музыку, у той, что была пациенткой, вечно была книга в руках, и она иногда начинала читать, пока та, что приходила, сидела и смотрела на тебя, разговаривая очень тихо. В этом взгляде была глубокая печаль и жалость, но зачастую он отражал ее эмоции на совершенно отвлеченные темы, о которых говорила с кататоником. То есть вроде бы с тобой. То есть сама с собой».
Он еще какое-то время сверлит меня взглядом, после чего возвращается к своему подносу. Я даже не задаюсь вопросом, почему мой мозг предпочитал абстрагироваться от действительности и жить сновидениями – если бы мог, непременно вернул бы все на свои места, как все было. Но это не в моей власти.
Почему врачи обманывают меня? Чего они пытаются добиться? Видя, что я снова погружаюсь в апатию, и скоро дойду до того, что покончу с собой или прорвусь-таки в мир грез, какова бы ни была защита, они идут на уступки: признают существование посетителей. Это ведь портит им всю игру, неужели они не видят, что назад пути нет и гнутая ими все это время линия окончательно сломалась?
Тем не менее они обещают, что вот-вот устроят свидание с друзьями. Я жду. Надежда поддерживает меня, пока я не начинаю задумываться о том, что это был всего лишь трюк, дабы успокоить буйно-помешанного, правда не такой уж я и буйный. Или нет? Я вдруг понимаю, что никогда не пробовал быть буйным, то есть насколько могу помнить – во снах-то я, бывало, вытворял всякое. Что же все-таки тут происходит?
Однажды утром, во время очередного рутинного ритуала, как-то связанного с началом дня, ко мне приходят. Санитары говорят, чтобы я следовал за ними, и я следую. Они приводят меня в комнату. В комнате стоит стол, за столом, на котором маятник и компьютер, сидит главврач.
– Ну, как мы себя сегодня чувствуем? – спрашивает он.
– Слегка не выспавшимся, – отвечаю я.
– До меня дошли слухи, что вы по-прежнему настаиваете на встрече с друзьями. – говорит он, нарочито выделяя слово «друзьями».
– А вы по-прежнему утверждаете, что их не было? Потому что мне уже успели пообещать встречу.
– Не беспокойтесь, встреча состоится. Проблема в том, что все несколько изменилось. Эм… понимаете ли, мы проверили, и у вас действительно были посетители на раннем этапе вашего лечения. Правда это было давно, три года назад. Сейчас этих людей уже здесь нет, нам потребуется время, чтобы их разыскать. – сочетание «на раннем этапе» и «три года назад» на секунду привлекает мое внимание, но более всего поражает осознание полной неспособности провести какую-либо ретроспективу собственной жизни. Неужели у меня настолько сбито чувство времени? Насколько вообще можно говорить о чувстве времени и его точности.