И даже в самых простых житейских воспоминаниях об отце Павле незримо присутствует иной масштаб, иное пространство.
«Напишем помолясь, да благословясь», — эти слова взяты из батюшкиной «Родословной».
Глава I. «Таинство странное вижу и преславное…»
— А у нас тут старец жил, — полушёпотом сказала мне служащая храма.
Мы стоим в сводчатых сумерках Воскресенского собора перед чудотворной иконой «Всемилостивого Спаса». Лик Спасителя дышит из-под слоя почерневшей олифы — тёплые потоки воздуха исходят от огромной иконы, колеблется пламя свечей. Когда батюшка Павел ещё служил в некоузской глубинке, взялся однажды владыка Никодим хлопотать за него перед местным уполномоченным по делам религий, чтобы перевели о. Павла Груздева в тутаевский Воскресенский собор, поближе к людям и к родным местам.
— Ты что? — схватился за голову уполномоченный. — Груздева? В Собор? Там Спаситель чудотворный, да Груздев — чудотворец, они обое-то дров наломают! Пускай Груздев живёт у себя в Никульском.
— Вот так и живу, — вздыхал о. Павел, вспоминая о хлопотах владыки Никодима. — Так и живу, так и юродствую. А уж теперь и конец приближается.
Отец Павел даже выбрал место для себя на кладбище у церкви Св. Троицы в Верхне-Никульском — рядом с могилами монахини Манефы из Мологского монастыря и бабы Ени (Евгении), жившей у него в доме как «блаженная Енюшка». Но Господь судил иначе: последние три с половиной года (с 29 июня 1992-го) «Груздев-чудотворец» жил в непосредственной близости к «Всемилостивому Спасу» — в маленьком одноэтажном домике при Воскресенском соборе. И чудотворный Спаситель взирал на гроб с телом почившего старца — похороны пришлись как раз на празднование Серафима Саровского, которого очень почитал о. Павел — 15 января 1996 года…
— Виделись мы в последний раз на Рождество, — вспоминает батюшкин духовный сын. — Так тяжело ему было… «Плохо тебе?» «Да, плохо, уже ни до чего…». А накануне такую песню пел, нигде и никогда я её не слышал — такая она трогательная и слова, что вот, мол, настало время, и я умираю. Как лебединая песня…
— А я вижу, что батюшка начинает угасать, — рассказывает другое духовное чадо. — Но думала, подлечат его в больнице. А он свою кончину предсказал — не мне, нет, мне нельзя было, у меня, когда батюшка умер, ноги отнялись, свет померк… Прихожу к нему в больницу, села, а он: «Дай-ка руку». Я говорю: «Батюшка, у меня руки с улицы ледяные». «Что уж я тебе, руку не нагрею!» Это уже было последнее… А руки у батюшки — как два пуховичка, настолько они мягкие, не объяснишь. Они не маленькие были, они маленькие сделались, когда потом открыли его в храме, пошли мы прощаться, а ручка у него длинная и маленькая, как у святых.
А перед тем как увезли о. Павла в больницу, батюшке одному он сказал: «Приедете вы в субботу-то (13 января), а я где буду?»
Незадолго до смерти — лежал уже отец Павел — спрашивает он священника из Норского: «А сколько мне годов-то с 10-го?» «Я думаю: он же с 11-го года рождения, а не с 10-го, — вспоминает этот батюшка. — Посчитал, говорю: 85. Он рассердился, крикнул: «Уходи!» И у порога вдогонку велит: «На похороны приходи!»
«Будете поминать меня тринадцатого», — сказал отец Павел ещё в Верхне-Никульском своей духовной дочери из Москвы.
«Положил мне руки на плечи, слегка придавил: «Молись за меня!» — говорит. И я поняла, что это уже последнее, прощается он со мной… Было это за три месяца до его смерти», — рассказывает старая батюшкина знакомая, она была близка к одному известному владыке, и о. Павел шутливо называл её «Ваша честь».
«Последний месяц было тяжело батюшке, гостей почти не принимал, — вспоминает настоятель Воскресенского собора. — Придём к нему — батюшка встанет, ужинает, беседует с нами. Всё лагерь вспоминал — что-нибудь запоёт, что-нибудь расскажет… Держался. Я приходил к нему накануне Рождества — поздравить. Батюшка был бодр, весел, пропел кондак:
Я зашёл ещё в праздник. На второй день стало хуже ему, увезли в больницу…»