— Значит, одна рейка будет светлая, а вторая — потемнее? — раздался за ее спиной неожиданный, испугавший ее игривый голос. — Получается, как зебра. Или клетка?
Ольга охнула от испуга и оборачиваясь, оторвала кисть от рейки. Мужчина был без бороды. В добрых, интеллигентных очках.
«Это не хозяин, — догадалась она, — сосед, наверное, или командированный гость».
«Хозяин, — по дороге объяснил ей шофер Коля, — большой, решительный, с запущенной бородой. Русский богатырь. Красавец мужчина».
А этот был плюгавый и нерешительный. Через очки просвечивали мягкость и доброта. Еще — терпение.
— Вы кто? — спросила Ширяева, опустив кисть над ведром. — Испугали до смерти.
— Я — физик. Яков Борисович. Командирован из Москвы. А вы? «Подумаешь, распустил перья… Я — физик!»
— А я архитектор, — ответила она его же тоном. — Ольга Константиновна. Заключенная Тагильского лагеря. В настоящее время проживаю в зоне особого назначения, барак № 8. В данный момент выполняю спецзадание: придаю цветную свежесть однообразному деревянному зодчеству середины двадцатого века.
Физик выглядел, даже со своей начинающей лысеть головой, значительно моложе ее. Как оказалось позже, Ольга была старше всего на три года.
— Понятно, — произнес авторитетно Яков Борисович. — Какова же ваша задумка?
Он показал рукой на стены.
Вожжа попала под хвост Ширяевой. Ответила, как с кафедры:
— Проект таков… Разноцветная гуашевая гамма в наружной отделке. Скромно, но со вкусом, без вычурности. Только на террасе дополняющее декоративное панно.
Добавила, переходя на шутку:
— Розы, фламинго, гирлянды звезд или горное озеро под луной — на ваш выбор.
— Понятно, — заверил Яков Борисович. — Значит, фламинго под луной. Очень занятно. Главное, оригинально.
Ольга почувствовала демонстрацию превосходства и некоторую снисходительность. В словах она не нашлась. Поэтому просто отвернулась и продолжила прерванную работу.
Яков Борисович обежал глазами ее плечи, спину, талию, обнаженные ноги. Ему показалось, что у нее совершенная, девичья фигура.
«Что же она натворила на воле? Такой женщине не место в лагере», — думал он.
— За что же вас? — вырвалось непроизвольно.
— Не надо об этом, — ответила Ольга тихо, не прекращая работу.
Замолчали оба. Ольга старательно красила. Яков сидел на замызганной табуретке, оглядывал ее всю, наслаждался мягким движением кисти.
— А могу ли я чем-нибудь посодействовать в вашей работе? У меня, — он посмотрел на часы, — еще почти двадцать минут бесполезного, очищенного времени.
Ольга приподняла плечи: не знаю уж. Толку-то от вас.
— Я могу, например, увеличить вашу производительность труда… с помощью создания… э-э… благоприятной звуковой атмосферы…
— Споете, что ли?
— Нет, петь я не умею. Могу прочесть какие-нибудь лирические стихи. А могу что-нибудь из прозы.
— Начните с прозы, — предложила Ширяева, — проза как-то привычнее, ближе.
— Значит, прозу? Ну хорошо. — Яков Борисович сел поудобнее, положил ногу на ногу. — Сейчас я настроюсь.
И, глядя на крепкие мышцы ее ног, напрягающиеся при высоких мазках, задумчиво и немного нараспев завел прозу:
— И снова, как когда-то в детстве, я сижу на террасе старенького деревенского дома… Всюду немота, молчание, свежесть ночного воздуха. Неподвижное, в белой звездной россыпи небо. Всюду предрассветное ничто.
Кисть остановила свое движение, упала бессильно вниз вместе с рукой женщины. Голова ее на миг закружилась от очарования далеких, почти забытых слов из той, прежней, московской жизни.
— И все кругом, — продолжал Яков Борисович более монотонно, почти без всякого пафосного выражения, — что-то затаенное, обещающее, светлеющее чем-то прозрачным, уходящим в вогнутую высь.
Ольга повернулась к нему с мгновенно вспыхнувшей жгучей благодарностью, как будто именно этих слов она ожидала четыре потерянных года, убитая дикой обстановкой, среди хамства, мата, вшей. Ей хотелось посмотреть Якову Борисовичу в глаза и сказать «спасибо». Но он смотрел не на нее, а куда-то поверх головы, в потолок. И продолжал, ничего не замечая, мучить и душить ее светлыми словами.