Кто-то мне сказал, что в одном Московском институте есть инженер И. В. Петрянов — старший научный сотрудник, у которого есть нужная ткань. Поехал туда, нашел его, посмотрел ткань, попросил ее через режимников и стал проверять. Эта ткань оказалась пригодной для фильтрования без больших проскоков осадков и не разрушалась под действием кислот. Написал отчет, он дошел до И. В. Петрянова, и с тех пор Игорь Васильевич вошел в число тех, кто занимался нашей проблемой, а затем стал заметной фигурой в науке.
В те же времена, когда мы изучали фторидные осадки, я решил испытать вместо лантана — кальций, который тоже давал осадки фторидов, но более растворимые в кислоте. Оказалось, что фторид кальция также хорошо соосаждает плутоний, как и фторид лантана. Кальций доступней, дешевле, и проще от него избавляться при дальнейшей очистке плутония от примесей.
Это «открытие» сделало большое дело в моей личной судьбе. Чтобы об этом рассказать — забегу немного вперед.
Как-то поздно вечером я стоял на щите управления отделения 8 на объекте «Б», который был в состоянии пуска, а я был тогда членом пусковой комиссии от института.
Вижу — идет Ефим Павлович Славский, подходит ко мне и молча смотрит на приборы. Я тоже молчу, не знаю, что ему сказать. Вдруг мелькнула у меня мысль обратиться к нему с просьбой разрешить поменять лантан на кальций для облегчения растворения пульпы. Он посмотрел, подумал и ответил: «Нет, не надо, мы целый завод построили для добычи и извлечения лантана, затратили большие средства, только его пустили, а ты хочешь его остановить?». Я промолчал, а про себя удивился таким объяснением отказа.
Тогда я еще высказал одну просьбу: дать мне право вести процесс без регламентных норм. Я даже уже не припомню на что надеялся, чем мог наладить технологию, но был уверен в успехе. А дела шли очень плохо и, несмотря на это, он запретил мне самовольничать. Мудрое решение. Мог я не добиться ничего и получил бы наказание, а еще хуже — посадили бы. Тогда это было просто. Встреча с Е. П. Славским имела для меня последствия. Видимо он запомнил меня и, когда подбирали главного инженера на объект «Б» (так назывался тогда завод 25), он вызвал меня и предложил эту должность. У меня не было желания бросать работу в институте, тем более я начал заниматься экстракцией и сам изобретал конструкцию колонны. Но отказаться не удалось. Дело в том, что накануне на общем партийном собрании института мы исключили из партии одного специалиста, который отказался ехать в Сибирь на завод. Его потом все равно послали туда приказом. Я пошел к парторгу ЦК (тогда не было в институте секретаря парткома, а присылались парторги из ЦК КПСС), рассказал ему свою озабоченность и он ответил мне вопросом: «Ты был на собрании, голосовал?». Пришлось мне смириться и покинуть Москву и институт навсегда.
Вернусь к тем временам, когда изучали технологию. Установка У-5, начав работать на облученном уране, дала огромный материал для проектирования завода и отработки технологии при пуске. Изучая конечную стадию, мы смогли извлечь концентрат плутония в таком количестве, что аналитики смогли получить его видимым осадком в виде кристалла. Это была первая победа, и ее В. Б. Шевченко отметил с аналитиками бутылкой шампанского.
Началось оформление проектных заданий, записок. Мне поручили написать технологическую записку всего процесса с приложением материального баланса. Тут я впервые встретился с тов. Чугреевым Н. С. Он оказался очень сильным, умелым технологом и вместе с Плановским писал текст технологического процесса и аппаратурное его оформление. По сравнению с ними я чувствовал себя еще не уверенно. Но вскоре они исчезли и вновь я увидел Чугреева на объекте «Б», где он уже работал в пусковой бригаде на должности начальника отделения 8 — отделение конечной стадии извлечения концентрата плутония фторидным методом.
Фторидная технология аффинажа плутония в 8-м отделении зарождалась в институтах с большими трудностями. Если в аналитике процесс простой, то на установке, и тем более в промышленном объеме внедрение в производство упиралось в подбор материалов стойких в кислой среде с фтором. Сначала проверяли изделия из эбонита, затем из винидура, затем из винипласта, плексигласса; и убедились, что все эти материалы вполне устойчивы к кислотам с фтором, но они не имеют механической прочности, особенно с повышением температуры. Проверялся для этих целей специально изготовленный столитровый котел с паровым обогревом; он имел внутреннюю плакировку из эбонита. Правда, эту конструкцию пытались проверить для применения в других целях — для растворения урана. Смешно? Да, это теперь вызывает улыбку, а тогда пытались проверить все, занимались поиском. В своей лаборатории мне удалось создать модели аппаратов из винидура и из плексигласса. Они потом применялись на объекте «Б» в 8-м отделении. Хорошие аппараты, хороший материал, но через год-другой они «старели», становились хрупкими и разрушались. По рекомендации института физической химии (академика Акимова Г. В.) стали изготовлять аппараты для лаборатории, а затем и для завода, из нихрома и серебра. Очень, очень дорого, но надежно. Конструкции аппаратов для лабораторной установки рисовать, чертить и заказывать приходилось мне, а по ним уже были разработаны проекты и созданы аппараты для завода. Забегая вперед, скажу, что все эти материалы сейчас не используются, по-скольку технология изменилась, плавиковая кислота применяться не стала, отпала необходимость использовать все материалы, применявшиеся вначале. Однако, в то время, когда рождалось новое производство, подобранные материалы сказали свое слово и помогли решить нам проблему огромной важности. Должен сказать, что и другая технология — экстракционная, зарождалась в том же институте под руководством члена-корреспондента Академии наук Бориса Александровича Никитина. Уже после пуска объекта «Б» в эксплуатацию, я вплотную занялся экстракцией в самом упрощенном варианте — на этиловом эфире.
Завод «Б»
Как-то раз, в один из поздних вечеров, примерно в середине октября 1948 года институтскую группу исследователей, в том числе и меня, посадили в военный самолет «Дуглас», и полетели мы на восток. По пути в аэропорт ехали в легковой машине, и мне запомнился плотный снежный туман. Снежинки, пролетающие мимо машины с вихревой скоростью, до сих пор ясно вижу перед глазами, когда вспоминаю тот вечер. Мы не имели понятия куда едем. Знали одно — надо выполнять задание. Мы еще были под влиянием военного времени, когда долг был законом для собственной совести. Работать не считая времени — это обычный порядок, переоценивать как-то никто не собирался.
Однажды мне поручили растворять уран и сделать это срочно. Я был в рабочей комнате в институте трое суток, и отрывался от дел только на завтрак, обед и ужин в столовой института. На третий день заставили писать отчет — и тут я уронил голову и заснул у стола. Никто не удивился, ведь я не спал несколько суток. Тогда так работали.
Именно инерция труда военного времени сохранилась и на последующие долгие годы, когда надо было срочно все восстанавливать, срочно делать заново жизнь. Нам было поручено необыкновенное задание, и мы его и делали необыкновенно, с полной отдачей всех сил.
Когда мы прилетели в г. Челябинск, а затем приехали в г. Кыштым, я вспомнил своего фронтового товарища — капитана Солякова Степана Павловича. Он мне в землянке рассказывал о своей жизни, о родном Урале и звал меня поехать туда. Его родина — г. Кыштым. Попытался искать его через коменданта, но ничего не добился. Потом, когда я уже стал жить на Урале, я нашел его сестру, узнал у нее, что живет он в г. Соликамске. Жаль, что встретиться не удалось. Он много, не жалея себя работал на химическом заводе и вскоре умер.
И опять ночью поехали в свою «деревню», нас поселили в квартирную гостиницу, где мы стали жить, чтобы пустить завод. В институте мы его создавали на бумаге и в памяти, а на Урале надо было его построить, отладить и пустить.