— Достаточно! — Он больше не мог слышать ее измученного голоса, тоску, сквозившую в каждом слове.
Генри привыкла думать, что живет полноценной жизнью в Стэннедж-Парке, она много раз говорила об этом. Ей как-то не приходило в голову, что за границами поместья существует другой мир, мир, в котором есть светские рауты, танцы и… дружеские отношения.
Данфорд поставил бокал на стол и подошел к ней, желая успокоить.
— Не говори так, — сказал он, сам удивляясь твердости своего голоса. Он нежно обнял ее. — Я всегда буду твоим другом, Генри. Что бы ни произошло.
— Честно?
— Честно. Почему нет?
— Не знаю. — Она подняла голову, чтобы видеть его лицо. — У многих находятся причины.
— Генри, ты такая смешная, но именно такой ты мне и нравишься.
Она скорчила гримасу:
— Хорошо сказано.
Он громко рассмеялся, отпуская ее:
— Я старался.
Данфорд уже собирался лечь спать, когда в его дверь постучался Йейтс. Слугам было разрешено не стучаться, но Данфорда это всегда коробило, особенно если дело касалось спальни. Поэтому он изменил этот порядок.
— Войдите, — отозвался Данфорд, и появился Йейтс с увесистым пакетом в руках.
— Это пришло из Лондона сегодня утром, мой господин. Я оставил его на столе в вашем кабинете.
— Но я не был сегодня в кабинете, — закончил за него Данфорд. — Спасибо, что занесли. Полагаю, это завещание лорда Стэннеджа. Я очень ждал его.
Йейтс поклонился и вышел.
Лень вставать и искать нож. Данфорд просунул палец под край конверта и сломал печать. Да, как он и ожидал, это было завещание Карлайла. Он пробежал глазами по документу. Сейчас его интересовало, как Карлайл позаботился о своей подопечной. Остальное он прочтет завтра.
«Мисс Генриетта Баррет» попалась ему лишь на третьей странице. Затем, к своему изумлению, он увидел свое имя. От удивления Данфорд открыл рот. Он становился опекуном Генри. Генри была под его опекой. Это означало, что он… Боже правый, это означало, что он — один из тех, кто воспользовался своим положением опекуна. В свете ходили сплетни о развратных опекунах, которые либо совращали своих подопечных, либо продавали тем, кто заплатит больше. Он стыдился своего поведения сегодня утром, но сейчас оно казалось ему просто ужасным.
— О Боже, — прошептал он. — О Боже! Но почему она не сказала ему?
— Генри! — вскричал Данфорд вне себя от гнева. Он вскочил и схватил свой халат. — Генри!
Почему она ему не сказала?
Когда он выбежал в коридор, Генри уже стояла у своих дверей в выцветшей ночной рубашке.
— Данфорд! — встревожено спросила она, — что случилось?
Вот это, — он чуть было не ткнул бумаги ей в лицо, — вот это!
— Что? Что это? Данфорд, я не могу понять, что это за бумага.
— Это завещание Карлайла, мисс Баррет, — выпалил он. — Завещание, в котором я назначаюсь твоим опекуном.
Генри недоумевала:
— Ну и что?
— Это означает, что ты находишься под моей опекой.
Генри уставилась на него.
— Я знаю, — спокойно сказала она, — обычное дело.
— Почему же ты не сказала мне?
— О чем не сказала? — Генри огляделась по сторонам. — Послушай, Данфорд, может, не стоит продолжать этот разговор посреди холла?
Он ворвался в ее комнату. Она поторопилась за ним, хотя и не была вполне уверена, что ей прилично оставаться наедине с мужчиной в спальне. Но иначе он поднял бы крик в холле, а этого она допустить не могла.
Он решительно закрыл дверь и повернулся к ней.
— Почему, — начал он, едва сдерживая свой гнев, — ты не сказала мне, что я — твой опекун?
— Я думала, ты знаешь.
— Ты думала, я знаю?
— Неужели ты не знал?
Он в недоумении смотрел на нее. Она была права. Почему он не знал?
— Ты должна была сказать мне, — прошептал он.
— Я не предполагала, что тебе это неизвестно.
— О Генри, — простонал он. — Генри, это катастрофа.
— Не вижу ничего страшного.
Он раздраженно посмотрел на нее:
— Генри, ведь я целовал тебя сегодня утром. Целовал тебя. Ты понимаешь, что это значит?
Она в недоумении уставилась на него:
— Это значит, что ты целовал меня.
Он схватил ее за плечи и потряс.
— Это значит, что… о Господи, это все равно, что кровосмешение.
Она принялась наматывать прядь волос на палец, пытаясь сосредоточиться, но рука похолодела и стала словно ватная.
— Не думаю, что это можно назвать кровосмешением. Не так уж это грешно, на мой взгляд. И мы ведь договорились, что это больше не повторится…
— Проклятие, Генри! Прошу тебя, помолчи. Я пытаюсь думать. — Он взъерошил рукой волосы.
Она замолчала, обидевшись, и сделала шаг назад.
— Неужели ты не понимаешь, Генри? Теперь я несу за тебя ответственность. — Он с неприязнью произнес это слово.
— Ты слишком добр, — проворчала она, — мне ничего не нужно, если уж ты заговорил о своей ответственности.
— Да не в этом же дело. Это означает… Черт, это означает… — Он горько рассмеялся.
Всего несколько часов назад он мечтал о том, как хорошо было бы взять ее в Лондон, познакомить со своими друзьями и показать ей, что за пределами Стэннедж-Парка существует другая жизнь. Теперь он просто вынужден будет сделать это. Он должен ввести ее в свет и найти для нее мужа. Ему необходимо подыскать кого-нибудь, кто сможет научить ее светским манерам. Он взглянул на девушку. Похоже, она все еще сердится. Данфорд очень надеялся, что светское воспитание не затронет присущую ей непосредственность. Но сейчас следовало подумать о том, чтобы держаться от нее подальше. Ее репутация будет погублена, если в обществе узнают, что они жили в Стэннедж-Парке под одной крышей. Данфорд глубоко вздохнул:
— Черт возьми, что же нам делать?
Этот вопрос был риторическим, но Генри все-таки решила ответить на него.
— Не знаю, что будешь делать ты, — сказала она, сложив руки на груди, — но лично я ничего не собираюсь менять и буду делать то, что делала раньше. Ты сам сказал, что я — вполне квалифицированный управляющий.
Она ничего не поняла!
— Генри, вдвоем мы больше не можем оставаться в поместье.
— Это еще почему?
— Это считается неприличным. — Он невольно поморщился от своих слов. С каких это пор он стал таким ярым сторонником приличий?
— Наплевать мне на приличия. Я не придаю им значения, если ты еще не успел заметить.
— Я заметил.
— Послушай, что я тебе скажу. Ты — владелец поместья и поэтому не должен уезжать, а я — управляющий и поэтому тоже не могу уехать.
— Генри, твоя репутация…
Это слово, похоже, вызвало у нее приступ буйного веселья.
— Данфорд, — задыхаясь от смеха и вытирая глаза от выступивших слез, сказала Генри, — какая репутация?
— Что-то не так с твоей репутацией?
— Данфорд, у меня ее просто-напросто нет. Ни плохой, ни хорошей. Я, по мнению людей, настолько странная, что им и этого вполне достаточно для обсуждения, мои взаимоотношения с мужчинами их не волнуют, да их и не существует.
— Что бы ты ни говорила, я обязан подумать о соблюдении приличий, и я завтра же сниму комнату в местной гостинице.
— Глупости! Тебе было наплевать на приличия всю эту неделю. Что же теперь произошло с тобой?
— Сейчас, — он начинал терять терпение, — я отвечаю за тебя.
— У тебя просто ослиное упрямство, по моему мнению…
— Тебе не кажется, что пора уже забыть о своем мнении.
От возмущения Генри открыла рот:
— Ну, знаешь ли!
Данфорд начал шагать по комнате.
— Это не может больше продолжаться. Пора перестать быть мальчишкой-сорванцом. Кто-то должен научить тебя манерам.
— Какой же ты лицемерный! — вырвалось у нее. — Я вполне устраивала тебя как знакомая, будучи деревенской дурнушкой, но теперь, когда у тебя появились обязательства передо мной…
Она не успела закончить предложения, поскольку Данфорд схватил ее за плечи и припер к стене.
— Если еще хотя бы раз ты назовешь себя дурнушкой, — его голос звучал угрожающе, — я не отвечаю за свои действия.
В бликах свечей она увидела, что он едва сдерживает ярость, и не на шутку испугалась, но, будучи по своей природе упрямой, продолжала уже более спокойным голосом: