— Да здравствует наш товарищ, и да будет он принят в наше содружество! — вопили они. — Пусть он пользуется всеми привилегиями и преимуществами старого студента, да нападет на него чесотка, да ходит он весь в коросте, да терпит он голод, как и мы все!
После этого — изволите видеть, какие это были привилегии! — студенты вихрем спустились с лестницы, а мы тотчас же оделись и пошли в университет.
Барина моего сразу взяли под свое покровительство несколько стипендиатов, знакомых его отца, и он отправился в свою аудиторию, а я, вынужденный начать свое учение на другом курсе и почувствовав себя одиноким, начал дрожать от страха. Вошел я во двор и не успел еще сделать первый шаг, как все студенты заметили меня и закричали: «Вот новичок!» Дабы скрыть свое смущение, я стал смеяться, но это не помогло, ибо человек девять студентов подошли ко мне и тоже начали смеяться. Тут мне пришлось — дай бог, чтобы это было в первый и последний раз! — покраснеть, ибо один из студентов, стоявший рядом со мной, вдруг зажал себе нос и, удаляясь, воскликнул:
— Видно, это Лазарь и собирается воскреснуть,[78] так от него воняет!
Тогда все стали от меня отходить, затыкая себе носы. Я, думая спасти свою шкуру, также зажал себе рукою нос и заметил:
— Ваши милости правы: здесь очень скверно пахнет.
Это их весьма рассмешило, и они, отойдя от меня, собрались числом чуть не до сотни. Они заметно наглели и, видимо, готовились к атаке. По тому, как они харкали, открывали и закрывали рты, я понял, что это готовятся мне плевки.
Тут какой-то простуженный ламанчец атаковал меня страшнейшим плевком, присовокупив:
— Начинаю!
Видя свою погибель, я воскликнул: «Клянусь богом, у…» Не успел я произнести: «…бью!», как на меня посыпался такой дождь, что слов моих я не мог докончить. Плевки у иных были так полновесны, что можно было подумать, будто они извергают на меня свою склизкую требуху; когда же у других во рту иссякала влага, они прибегали к займу у своих ноздрей и так обстреливали меня, что плащ мой гремел, как барабан. Я закрыл лицо плащом, и он вскоре стал белым, как яблоко на мишени; в него они и метили, и надо было видеть, с какой ловкостью попадали в цель. Меня словно снегом облепило, но тут один пакостник, заметив, что лицо мое было защищено и еще не успело пострадать, подскочил ко мне, восклицая с великим гневом:
— Довольно плевать! Не убейте его!
Я и сам опасался этого и освободил из-под плаща голову, чтобы осмотреться. В тот же миг злодей, припасший в утробе своей добрый снаряд, обернулся ко мне тылом и залепил его прямо мне в глаза. Судите же теперь о моем несчастном положении! Тут вся орава подняла такой адский крик, что голова у меня пошла кругом. Судя по тому, что они извергли на меня из своих животов, я полагаю, что, дабы не входить в изъян на лекарей и аптекарей, они ждали новичков, чтобы принять слабительное. Но и это показалось им недостаточным. Они захотели наградить меня еще и подзатыльниками. Но некуда было им меня ударить, иначе мучители мои рисковали перенести себе на руки половину украшений моего плаща, за мои грехи из черного ставшего белым.
В конце концов они оставили меня. Еле-еле добрался я до своего дома. К счастью, дело было утром, и навстречу мне попалось только двое-трое мальчишек, видимо не лишенных благородства, ибо они хлестнули меня только пять-шесть раз жгутами и пошли себе дальше. Я вошел в дом, и мориск, увидев меня, стал хохотать и делать вид, точно собирается тоже плюнуть. Убоявшись, я сказал ему:
— Смотрите, хозяин, я ведь не ecce homo![79] Ни в коем случае не должен был я это говорить, тогда он не обрушил бы мне на плечи несколько весьма ощутительных ударов гирями, которые были у него в руках. С этим поощрением я почти бездыханный взобрался по лестнице и потерял немало времени, прежде чем нашел в себе силы снять плащ и сутану. Наконец я освободился от них, швырнул их сушиться на крышу, а сам повалился на кровать. Вернулся мой хозяин. Он понятия не имел о тошнотворном приключении со мною и, видя, что я сплю, разозлился и принялся так сильно и стремительно таскать меня за волосы, что еще немного — и я проснулся бы лысым. С криком и жалобными стонами вскочил я с кровати, а он еще в большем гневе обратился ко мне:
— Хорошо же ты служишь мне, Паблос! Теперь ведь у нас другая жизнь.
Услыхав, что у нас другая жизнь, я решил, что уже умер, и ответил:
78
Видно, это Лазарь и собирается воскреснуть… — О Лазаре см. вступ. заметку к повести «Жизнь Ласарильо с Тормеса». Имя Лазаря не раз упоминается на страницах «Пройдохи», возможно, как ссылка на историю Ласарильо — предшественника Паблоса. В данном эпизоде Паблос прямо отождествлен с Ласарильо, так как играет роль умирающего и воскресающего героя.
79
Се человек! (лат.) Ессе homo — согласно евангельскому преданию, слова Понтия Пилата, обращенные к Христу. Паблос, оплеванный своими товарищами, пускай в негативной форме, но сравнивает себя с Иисусом Христом, что является явной профанацией текста Священного писания.