— Пышная прическа, вставные зубы да кринолин — вот и все, что требуется для такого чуда, — сказал дон Клеофас. — А это что за процессия разодетых крестьян входит в двери храма, посвященного мирской суете?
— То ведут крестить богача-рехидора[209] из ближнего селения; старику уже семь десятков, а гляди, бегом бежит обзавестись доном, так как родня убедила его, что без дона ему с рехидорством не справиться. Зовут его Паскуаль, и родственники дорогой затеяли спор, подойдет ли «дон» к имени «Паскуаль» и не окажется ли их рехидор монахом-расстригой в обители донов.
— У них есть пример другого дона Паскуаля, — сказал дон Клеофас, — того самого, которого все считали помешанным, а я называл Диогеном в лохмотьях; он бродил по мадридским улицам без шляпы, накрыв голову плащом, как древний пророк.
— А все ж, по-моему следовало бы изменить имя, — заметил Хромой, — чтобы их паскуального рехидора не дразнили «пасхальной свечой».[210]
— Да наставит их господь, — сказал дон Клеофас, — в том, что более подобает рехидорской должности и потребно для блага рехидорствующих.
— Пока сеньора рехидора кропят доновой водой, — продолжал Бес, — очереди ждет итальянец, дабы проделать то же со своим слоном, которого он собирается показывать у Пуэрта дель Соль.[211]
— Ясно, слонов обычно зовут «Дон Педро», «Дон Хуан» или «Дон Алонсо». Удивляет меня только беспечность вожака, или, как говорят в Индии, надира; видно, его слон совсем плебейского рода, ежели так поздно получает титул дона. Клянусь богом, глядя на это крещение и на этих донов, я готов раскреститься и раздониться.
— Следуй за мной и не брюзжи, — сказал Хромой, — где дон прижился, там он и годился, а к имени «Клеофас» он пристал, как ноготь к пальцу.
С такими словами Бес вывел приятеля из этого призрачного (только с виду!) храма, и они увидели другое здание, где над входом были изображены тамбурины, гитары, волынки, колокольцы, бубны, кастаньеты, рожки, свирели — словом, все то, чем терзают слух человеку в жизни сей. Дон Клеофас спросил своего спутника, что это за здание и почему вход в него украшен музыкальными инструментами шутов.
— И этого дома я не видал в Мадриде, — добавил он, — а полагаю, обитатели его изрядно веселятся и забавляются.
— Это дом умалишенных, — отвечал Хромой, — и построен он, вместе с другими приютами, совсем недавно, иждивением весьма состоятельного и мудрого человека, дабы тут наказывали и лечили безумцев, коих прежде таковыми не считали.
— Войдем туда, — сказал дон Клеофас, — дверь, кажется, отворена, и мы сможем полюбоваться на эту новую породу безумных.
Сказано — сделано. Оба приятеля вошли и, миновав прихожую, где несколько выздоравливающих просили подаяния для буйнопомешанных, очутились в четырехугольном дворике, по сторонам которого были в два этажа расположены клетки — в каждой содержался один из упомянутых буйных. В одной клетке у входа сидел на скамье богато одетый человек и, положив бумагу на колено, что-то писал, да так усердно, что и не почувствовал, как выколол себе пером глаз. Хромой сказал:
— Это прожектер, помешанный на том, что следует сократить количество мелкой монеты; он исписал уже столько бумаги, что на дело Альваро де Луна[212] вряд ли больше пошло.
— Правильно, что его поместили в этот дом, — сказал дон Клеофас. — Это самые вредные для государства безумцы.
— А в соседней каморке, — продолжал Хромой, — влюбленный слепец; он держит в руках портрет дамы сердца и ее письма к нему; неспособный ни любоваться ее чертами, ни читать, он уверяет, что видит ушами. Рядом, в каморке, заваленной бумагами и книгами, сидит дотошный грамматист; он рехнулся, отыскивая герундий у греческого глагола. А вон того, в белых панталонах и с мешком за плечами, упекли сюда за то, что, будучи возницей и имея лошадей, он пошел служить пешим посыльным. В каморке над ним — видишь, держит на руке сокола, — кабальеро, который промотал на соколиную охоту богатое наследство; теперь у него остался один сокол, что сидит на его руке и с голоду клюет ее. Вон там человек, нанявшийся в услужение, хотя не нуждался в куске хлеба. А вот танцор — он так ретиво отбивал пятки, что с ума спятил. Подальше историк, лишившийся рассудка с горя, что затерялись три декады Тита Ливия.[213] По соседству семинарист любуется грудой митр и примеряет, какая ему больше к лицу; он помешался на том, что станет епископом. Немного подальше — законник; этого свело с ума судейское облачение, и он из стряпчего сделался портным, — только и знает, что кроит да шьет мантии из тряпья. А в той каморке — на сундуке, набитом монетами и запертом на семь замков, — сидит скряга; нет у него ни сына, ни другой родни, кому оставить наследство, и, став рабом своих денег, он сам себя казнит: на обед у него пирожок за четыре гроша, на ужин салат из огурцов, богатство — его каторга. Тот, что распевает в своей каморке, — это сумасшедший певец; он тщится подражать птицам и после каждой рулады, как после приступа болезни, едва жив; его заточили в эту тюрьму для преступивших законы разума за то, что он пел без умолку, а лишь попросят его спеть, сразу умолкал.
210
… «пасхальной свечой». — В оригинале игра слов, основанная на том, что имя «Паскуаль», сочетание которого с титулом «дон» считалось неблагозвучным, означает «пасхальный».
212
Альваро де Луна — всесильный фаворит (1388–1453) короля Хуана II. Вызвал недовольство знати, был обвинен в том, что околдовал короля, и после долго тянувшегося процесса казнен.
213
…что затерялись три декады Тита Ливия. — Из огромной истории Рима, написанной Титом Ливием (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.) и состоявшей из ста сорока двух книг, дошли только тридцать пять книг, или три с половиной декады (разделение на декады — по десять книг — позднейшее). Остальные известны в кратком изложении.