Всякий раз, погружаясь сюда во снах, я беру диктофон. Мне приходится это делать, потому что я не знаю, что в итоге случится со мной. И эти записи помогут тем, кто придёт после меня. Кто последует за мной.
Сейчас, особенно сейчас, риски наиболее высоки. Это ощущается всюду.
Словно всё, что спало ранее, вмиг пробудилось, пришло в движение и готово вот-вот вырваться на свободу.
Только вчера я встретилась с той из немногих, кто уже его видит — видит другим, иначе, чем я. Одинокая дева в заоблачном замке, жертва, ставшая рыцарем. Она мне почти не верит, считает происходящее чушью, и для стороннего наблюдателя это вполне нормально. Совсем не осознаёт, что прямо у неё на глазах вовсю идёт подготовка к будущей сцене, вербуются «актёры» — бедные дети, чья жизнь достаточно сломлена, чтобы они поверили в то, что им нечего терять, примкнули к нашим будущим врагам. Сейчас она сама едва ли что-то сделает, и всё, что пока что в её силах — так это смотреть зорче, созерцать пристальней, искать врождённым взором охотника. И быть готовой к тому, что будет, чему свершиться.
Мы должны действовать быстро, но осмотрительно — времени куда меньше желаемого. Никто не ждал, что спящий кадавр действительно сумеет набрать достаточно сил, чтобы подняться, чтобы вновь окрепнуть, опять восстать.
Сестра верит, что если мы разрушим его столпы силы, это окончательно погубит его. Но для такого нам нужны люди в реальном мире — те, кто примут на себя удар его слуг, те, чьи действия коснутся их напрямую и те, кто выйдут на тропу войны, в которой не будет победы, только покой.
Когда дети начинают сражаться за своё счастье, побеждает взрослый, разгоняя их по углам.
И мы нуждаемся в этих детях. Нуждаемся в тех, кто способен, столкнувшись с адом лицом к лицу — осознать и отринуть его. Некоторые поймут сами, других следует предупредить, и чем раньше нам это удастся, тем меньше пострадавших в итоге. На данный момент всё плохо.
На тихих улицах пыльного города темно, неуютно, но это немудрено: он не рад чужакам.
Ад принимает лишь тех, кто хочет в остаться в нём.
Сейчас вокруг ни души. Даже детского смеха не слышно, только мерный стук колёс поезда: ладья покидает гавань, и мне сейчас не туда.
Спускаюсь вниз вдоль череды разбитых фонарей: чёртовы охотники везде успели. Невдомёк им, что сердца хранятся в подсвечниках. И они-то называют себя спасителями. Вандалы сплошные. Только и знают, что крушить всё да ломать. Но это их дело, их тоже можно понять. Чем занимались при жизни, тем посмертно красны.
Полночь, звон монастырских колоколов. Даже в Аду есть церковь, и это правильно: где ещё спасать души, как ни здесь.
А где церковь — там и тюрьма: моя остановка.
Вот она, большая, с длинным забором колючей проволоки и пустыми башнями, лишёнными часовых. Нет в них нужды, некому бежать: кто попался, тому попросту нет возврата.
Высокие жёлтые стены с решётчатыми окнами, из которых весь окружающий мир выглядит как глупая игра в крестики-нолики, где крестик — это колотая рана, а нолик — след огнестрела.
Стою перед главными воротами, они закрыты, хочу курить. Спешно смотрю на часы: ещё есть время. Оно всегда есть, мёртвым не до спешки, а заключённым — тем более: их срок — вся вечность, до срока и не уйдут.
Поговаривают, раньше эта тюрьма служила концлагерем, и нравы в ней сохранились от прежних хозяев. Даже сейчас над её крышей витает чёрное облако дыма: газовая камера как билет в карцер чистилища, где лежать всем не тесно. Заупокойной здесь звучит фуга, слышится шёпот забытых голосов, задающий ей ритм. Жуткое место. Тихое такое снаружи — а как представить, что творится за грядой стен… Тут я поёжилась.
Мы работаем на упреждение, а не на расхлёбывание результатов. Какой смысл искать убийцу, если есть возможность сорвать преступление.
Ад просачивается в сознание людей, и наше дело — его оттуда искоренять, капля за каплей, грех за грехом.
Здесь, в тюрьме, согласно докладу старшей сестры, находится сосредоточие гнева. Его-то мне и нужно найти.
Я затушила сигарету о бочок урны, выкинула окурок. Не люблю мусорить, не хочу, даже здесь. Ад и без того гадкое место, чтоб гадить в нём ещё больше. Возможно, будь он чище, здесь было бы поприятней. Сейчас проверять уже поздно.
А ещё удобно быть бесплотной. Стоит коснуться любой поверхности — и всё, я по ту сторону. Теперь — найти главный вход.
Он явился мне сам собою. Две машины вдоль стен, большой центральный въезд и громоздкая дверь ещё советских времён. Над ней вывеска: «Наши двери открыты для всех».