Живые же зрители на башнях и крышах признавались себе в том, что есть вещи, которые здравый рассудок отказывается понимать. Тем временем фогт еще той же ночью приказал схватить художника Видо и выведать у него, пусть даже под пыткой, как избавиться от бесчинств его мертвого приемного отца.
Видо не преминул напомнить фогту о ею неблагодарности по отношению к Виллибальду и заявил, что покойник будоражит город и крадет покой у мертвецов и сон у живых только потому, что он вместо обещанного за спасение фогта вознаграждения получил отказ и, более того, незаслуженное заключение в тюрьму и унизительные похороны. Эта речь произвела такое впечатление, что решением магистрата тело волынщика надлежало перезахоронить в более приличном месте кладбища. Могильщик должен был, завершая дело, вынуть волынку из гроба и повесить ее у себя за печью, чтобы музыкант-призрак, если он не хочет бросить свое ремесло даже в могиле, по крайней мере не смог бы играть плясовую.
Но когда часы на башне пробили одиннадцать раз, в дверь к могильщику отчетливо постучали, и когда он, подозревая солидный заказ, открыл дверь, перед ним стоял похороненный волынщик собственной персоной.
«Моя волынка!» — как ни в чем не бывало сказал он, прошел мимо дрожащего могильщика и снял свой инструмент со стены из-за печи. Потом он прислонился к надгробному камню и заиграл. Участники бала явились, как и в прошлые ночи, и приготовились к полуночному танцу на кладбище, но на сей раз музыкант заиграл марш, вышел вместе с длинной процессией за ворота погоста в город и провел участников своего парада по всем улицам, а когда колокол пробил двенадцать, они снова вернулись в, свои усыпальницы.
Вскоре жители стали бояться, как бы не нагрянули ночные гости в их собственные дома, и кое-кто из старейшин ратуши стал упрашивать фогта, чтобы он выполнил данное волынщику обещание. Но фогт оставался. Глух к их просьбам, считая, что Видо, который подозревается в причастности к колдовству старого волынщика, уместнее было бы объявить кандидатом на сожжение на костре, чем на руку прекрасной и богатой невесты.
Но следующей ночью хоровод мертвецов снова появился в городе, и, хоть музыка была не слышна, по движениям танцоров угадывался мотив «дедовского» танца. На сей раз они стали вытворять вещи пострашнее, чем прошлой ночью. Они останавливались перед домами, в которых была девушка на выданье или невеста, и начинали кружиться в танце, и в их окружении отчетливо видели призрачный образ, похожий на ту девушку, для которой они выводили свои ночные свадебные хороводы.
Ha следующее утро город напоминал большую мертвецкую, потому что все девушки, которые узнали себя в пляшущем призрачном силуэте, внезапно умерли. Все это повторилось и в следующую ночь. Танцующие скелеты кружились перед домами, и там, где они танцевали, на следующее утро лежала мёртвая невеста или взрослая девушка..
горожане больше не хотели подвергать своих дочерей и невест ночью такой опасности. Они стали угрожать фогту, что силой отнимут у него дочь и приведут ее к Видо, если он не захочет сейчас же разрешить им обручиться и еще до наступления ночи сыграть свадьбу. И на то, и на другое в равной степени фогту тяжело было давать согласие, и так как он, таким образом, оказался в той редкой ситуации, когда человек может осуществить абсолютно свободный выбор, то он показал себя свободным существом и сам отдал свою Эмму в жены художнику Видо.
Еще до наступления полночи все сидели за свадебным столом. Глухо прозвучал первый удар колокола, и тут же раздались первые звуки знакомого свадебного танца. B ужасе от того, что ночные кошмары продолжаются, гости поспешили к окнам и увидели волынщика во главе длинной вереницы призраков и белых погребальных одеяниях, приближающихся к дому, где справляли свадьбу. Сам он остался стоять у ворот и продолжал играть, а процессия медленно поднималась в свадебный зал. Здесь незваные бледные гости стали тереть себе глаза и удивленно осматривались по сторонам, как проснувшиеся сомнамбулы. Настоящие гости спрятались за стульями и столами, а щеки прибывших вскоре стали наливаться румянцем, их бледные губы расцветали, как свежие бутоны роз и цветы граната, и они приветствовали друг друга знакомыми голосами и именами. Узнавание было обоюдным, потому что мертвенно-бледные, а теперь румяные и цветущие лица принадлежали преждевременно умершим найсским девушкам, которые были пробуждены от своего колдовского сна и в погребальных одеждах приведены в свадебный зал волшебной музыкой мастера Виллибальда. Маг наиграл им на прощание еще одну весёлую штучку и исчез.
«Я почти начинаю верить, — сказал Видо, — в то, что волынщик есть не кто иной как дух гор Силезии. Я познакомился с ним в горах и, сам не знаю чем, завоевал его благосклонность. Он обещал мне поддержку в моей любви и честно сдержал слово, хоть и несколько своеобразным, чудным способом, за который его, впрочем, нельзя упрекать».
Дух гор покровительствовал Видо до конца его жизни. C каждым днем умножалось его состояние, его жена каждый год дарила ему детей, а его картины покупали в далеких Индии и Англии; «Пляски мертвецов», которыми гордились не только Базель, Дрезден и Любек, но и многие другие немецкие города, являются не чем иным, как копиями с оригинала Видо, который он написал в память о действительной пляске мертвых в Найсе, но который, к сожалению, пока не смог найти и изучить с целью обогащения истории искусств ни один коллекционер картин или знаток искусств.