В пору израильско-египетской войны, когда польские евреи, занимавшие видные посты в коммунистическом аппарате, бросали свои партбилеты и уезжали в Тель-Авив, Пясецкий выступил с горячими статьями, где утверждал, что у поляка не может быть две национальности и что инстинкт государственности дается от рождения. Вскоре у него пропал сын-лицеист. После долгих поисков оказалось, что его заживо замуровали в подвале Дворца Правосудия Республики. Убийц не нашли, но был арестован шофер их «Мерседеса». «Что вы можете мне сделать! — сказал он следователю.— Ну, расстреляете… А если я расскажу все, меня ожидает кое-что похуже…» В левых кругах Пясецкого считали антисемитом.
Гостей, впервые приехавших из России, тщательно проверяли.
Едва Алексей Николаевич успел расположиться в прекрасном номере отеля «Лондон», как за ним пришла машина. Его ждал в своем особняке один из ближайших сподвижников Пясецкого, руководивший печатью ПАКСа, Зигмунд Пшетакевич, тоже бывший офицер Армии Крайовой.
Он словно сошел со страниц романа Достоевского: торчащие усики, шляхетский гонор и безукоризненная светскость. Жена Пшетакевича пани Галина, мать пятерых детей, дородная белоруска, сама подавала запеченную в горшочках говядину. Алексей Николаевич оказался за маленьким столиком с багроволицым верзилой — паном Леонардом, который, непрерывно подливая ему «выборову», рассказал между прочим, что в Армии Крайовой носил станковый пулемет.
Его расспрашивали пристально и подробно. После очередной рюмки Алексей Николаевич, вспомнив, что среди его теннисных партнеров есть и Иван Александрович Серов, разжалованный за дело Пеньковского Хрущевым в генерал-лейтенанты, заявил, что готов устроить встречу с ним. Эффект получился громкий: Пшетакевич кинулся звонить Пясецкому. Все дальнейшее медленно и неотвратимо погружало Алексея Николаевича в пьяную тьму. Очнулся он в своем номере, настолько загаженном, что остаток ночи употребил на то, чтобы хоть как-то смыть следы своего грехопадения.
К полудню за ним приехали снова и повезли в знакомый особняк. Выпивка была умеренной, а место соседа пустовало.
— Где пан Леонард? — удивился Алексей Николаевич.
— Але пан Леонард немножко заболел… — уклончиво, но ласково ответил Пшетакевич.
Он объявил, что для знакомства с Польшей Алексею Николаевичу предоставляются машина, шофер и переводчик. Во всех ресторанах Речи Посполитой у него будет открыт счет. В магазинах ПАКСа он сможет бесплатно брать религиозную литературу, пластинки, церковные сувениры. Обязанность одна: в каждом городе выступать перед активистами ПАКСа.
Фантастическая поездка началась.
В ресторанах, куда за столик Алексея Николаевича усаживалось до десятка гордых, но голодных шляхтичей, он пил «житну», заедая ее сырым бараньим фаршем «Тартар», со множеством специй и приправ. В горах глазел, как рыбак в кожаных штанах, стоя в бурной речушке по брюхо, ловит «бстронг» — юркую форель, а потом, в маленькой харчевне, поедал эту самую форель, обжаренную, хрустящую, лакомую всю — вплоть до плавников и хвоста. В курортном Закопане, где его ожидал все это время «люкс», вечерами спускался в подвал, чтобы увидеть немыслимый в брежневской Москве стриптиз…
Он побывал в монастыре Сребрена Гура, у камедулов, но только издали видел их кельи. Камедулы дали обет не встречаться ни с кем, даже с братьями по ордену, и работали на своих грядках, разделенные высокими заборами. Двойные ставни, наподобие деревянных забрал, позволяли им получать пищу, не видя служки: тот отворял внешнюю створку, оставлял еду, стучал во внутреннюю и уходил. В монастырском музее Алексей Николаевич мог проследить земную жизнь одного из таких подвижников: все, чем он пользовался, было сотворено его руками. Даже ножницы для ногтей, напоминавшие размерами садовые. Этот монах прожил более ста лет. В глубоком подвале, в общей усыпальнице немало дощечек извещало, какой долгой у камедулов была эта земная жизнь, шедшая совершенно по Канту: звездное небо над головой и нравственный закон в душе.