Как бы не слыша его, Боярышников продолжал, засовывая под горло накрахмаленную салфетку:
— Боже! Грузди! Соленые, сопливые, мыльные, бессмертные. Скорее водки! Выпьем за роман Елены Марковны! — И уже наработанным начальническим штампом: — Этому красному роману — зеленую улицу!..
Однако Семен Иванович, которому требовалось время, чтобы осмыслить сказанное о Сталине и Кирове, после рюмки осторожно спросил:
— Петр Александрович! Так… А вас после таких слов никуда не вызывали?
За издателя решился ответить Алексей Николаевич.
— Знаете, Семен Иванович! — с глубочайшей важностью сказал он. — Ему это говорить можно. А нам слушать — нельзя.
Генерал-лейтенант после этого еще больше съежился, нахохлился и уже общался только с женой.
Елена Марковна решила увести застолье от опасной темы.
— Кстати, ви не представляете! — воскликнула она. — Мой Сеня умеет замечательно свистеть. Необикновенно! Он много раз учил меня. Но у меня ничего не получается…
Тут взял слово Федор Федорович, третий раз вынимавший заветную плоскую бутылочку:
— Это не передается. Как всякий талант. Вот, я помню, по радио один жулик художественно свистел. Кажется, Ефим Найт. Загребал, говорят, кучу денег. И чем? Свистом!
— Сеня, свистни! — уговаривала Елена Марковна. — Ну, прошу тебя!
Семен Иванович долго отнекивался, даже младенчески покраснел, но потом заложил в рот четыре пальца. Раздался такой оглушительный свист, что Алексею Николаевичу показалось, будто звякнули хрустальные подвески на люстре. Боярышников клоунски заткнул уши, а потом искусственным голосом заверещал:
— Соловей-Разбойник в лампасах!
— Настоящий богатырский генеральский свист, — возразил Алексей Николаевич.
Итог, как всегда, подвела Елена Марковна:
— Нет, я не могу вам передать, что со мной делается, когда он свистит! Я ничего подобного никогда не переживала!
Перед чаем пошли прогуляться по огромному, хорошо ухоженному участку. Говорили об Архангельском, поселке, в котором уже больше наследников, чем маршалов и генералов, о самих дачах.
— Для достижения поставленной цели в области участка, — делилась своими соображениями Елена Mapковна, — люди способны на все. Только мой Сеня ни к чему не годен. Вот, Плешаков, — кивнула она в сторону забора. — Тоже генерал Генерального штаба. Позвонил директору ипподрома, хорошенько представился. И что же? Получил грузовик чудесного свежего навоза! Я даже ходила нюхать…
— Я недавно навещал Плешакова,— вставил Петр Александрович. — Он принес в издательство свои мемуары. Но стол у него, доложу, Елена Марковна, не в пример беднее, чем у вас…
«Небось, самому Плешакову будет говорить все наоборот», — усмехнулся Алексей Николаевич и услышал::
— А ви знаете? — Елена Марковна оживилась. — Я только сейчас вспомнила. Скончался Иван Александроввич. Его дача третья слева. Отсюда не видно…
— Как, умер Серов? — переспросил Алексей Николаевич.
— Да, да! Необикновенный бил человек!
С Серовым Алексей Николаевич познакомился у генералов, а потом играл с ним в теннис на кортах военного санатория. Им, Елене Марковне и Семену Ивановичу, он был обязан возможностью привезти к Серову Пшетакевича.
Иван Александрович встретил их тогда, сидя под собственным гигантских размеров фотопортретом, где он был представлен в форме генерала армии со множеством советских и иноземных орденов и звезд. Серов был бодр, подтянут, с васильковыми, под цвет энкеведешного околыша фуражки, глазами. На столике стояла початая бутылка болгарского бренди — «плиски».
— Помню, помню вашу Армию Крайову, — добродушно заговорил он после приветствий. — Как же, как же. В сорок пятом, — было это, по-моему, в Кракове. Мне доложили, что взят в плен ваш генерал, и его держат в штабе Армии Народовой. Я приказал через порученца ввезти генерала. Жду час, другой, а его нет как нет. Говорю порученцу: «Передай, что Серов начинает сердиться…» Потом уже сами звонят: «Товарищ Серов! Не можем привезти генерала!» — «Это еще что? Почему?» — «Он утонул. Мы его водой допрашивали…»
И, источая васильковыми глазами детское простодушие, добавил:
— Погорячились…
Прощаясь, Алексей Николаевич спросил:
— Иван Александрович! Отчего вы такой стройный? Как юноша.
— А вот отчего, — охотно объяснил Серов. — Однажды товарищ Сталин сказал: «Что-то ты начал толстеть. Прекрати!» И вот я остался худым…
9
Подходило к концу лето — душное, пыльное московское лето, и Алексей Николаевич начал подумывать о новой поездке в Крым. Он не переносил южной жары, изнурительно палящего солнца, столпления на пляжах, но обожал Крым весенний, когда расцветает сирень, а чуть позже тамариск, и гремят, соперничая с соловьями, всю ночь перекатывая любовные рулады и раздувая защечные мешки, менестрели-лягушки; и Крым осенний, с его библейскими палевыми тонами, которые так прекрасно передал на своих акварелях Максимилиан Волошин.