Бабушка заботилась о ней, как могла, но Таша, видно, не могла простить ей интерната. И обращалась с ней, убогой, едва передвигающей отекшие ноги, так неуважительно, почти грубо, что Алексею приходилось не раз вступаться за старуху.
Была у Таши черта, которая потом превратилась чуть ли не в манию: она не переносила вида старости, увечий, болезней. И о своей злосчастной сигме старалась не вспоминать — это делал за нее Алексей Николаевич. Пособляла и неутомимая Елена Марковна, устроив Ташу на прием к хирургу, в военный госпиталь в Красногорске.
Хирург — молодой полковник, кровь с молоком, поглядел на снимок и тотчас начал стучать в стенку. На сигнал явился его двойник-здоровяк. И полковник, словно перед ним было полотно кисти Рафаэля, восхищенно сказал:
— Взгляни! Какая прекрасная сигма!
Он профессионально оглядел Ташу.
— Ложитесь на операцию. Конечно, операция тяжелая, полостяая. Но вы худы, и оперировать вас одно удовольствие. Да и летальный исход — пустяки, всего семь-десять процентов.
Алексей Николаевич вмешался на правах старшего:
— Ей прописали хорошее лекарство. И оно уже помогает.
— Ну, что же, — разочарованно вздохнул хирург. — Если следить за собой, то и с такой сигмой можно жить…
— Ты спас меня. Если бы не ты, я погибла, — повторяла Таша в первые годы их брака.
…Перед самым их разъездом, когда все ею было решено, Алексей Николаевич как-то шел в кухню. Вдруг дверь в туалет с шумом защелкнулась. Таша услышала шаги и застеснялась его — ставшего в одночасье чужим. Алексей остановился.
— Ах, Таша, Таша,— сказал он.— Зачем все это?. Неужто ты позабыла, сколько раз я делал тебе клизму?..
6
Быть может, первая, ранняя трещинка возникла уже оттого, что они с Ташей спали врозь — она в одной комнате, он в другой? Первое время все скрашивалось ее милой готовностью быть с ним ласковой и нежной. Она приходила к нему перед сном со словами: «А где мое местечко?» Как-то, после горячей минуты, он спросил:
— Сколько у тебя было мужчин?
Она всерьез задумалась и, заведя глаза, словно в самом деле подсчитывая, сказала:
— Около пяти…
Обижаясь на него, на то, что он не может по достоинству оценить ее, Таша с детским бесстыдством обращала внимание на свои тайные прелести, и однажды, в пик страсти, подняла раздвинутые ноги:
— Погляди, какая красивая!..
Она загоралась мгновенно, и он невольно сравнивал Ташу с первой женой — красавицей манекенщицей, влюбленной, как это часто бывает у такого типа женщин, только в себя и оттого кукольно-холодной. Но тогда, в молодости, ему казалось, что он так любит ее, что даже не замечал ее безответности в постели, и сам, эгоистически удовлетворившись, просто не желал слышать, как она иногда деловито и озабоченно спрашивает, наморщив свой прекрасный лобик:
— Ну, как? Пописал?
Не то — Таша, горячая хохлушка…
Ему бы говорить и говорить — о ее женственности, податливости, темпераменте. Ведь истина то, что женщины «любят ушами». А он… Он принимал все как должное. Хотя ведь уже были, были тревожные сигналы.
После тяжелой поездки в Южную Америку, с перелетами из Буэнос-Айреса в Сан-Пауло и Рио-де-Жанейро, в сказочном для пьяницы краю, где бутылка отличного ликера стоила всего доллар, Алексей Николаевич всю ночь проговорил с Ташей. Оба изрядно выпили, и Таша вдруг сказала:
— А ведь я от тебя чуть не ушла…
— Когда? Почему? — изумился он.
— Ты уехал в свой Крым. А меня все преследовал один парень. Как он мне нравился! Но Танечке было два годика… Ну, и я тогда была другая… Теперь кому я нужна…
«Мне!» — подумал, но не сказал Алексей Николаевич.
В самом деле, с каждым годом он все больше привязывался к Таше, в разлуке мечтал о ней и даже не помышлял об измене. Она же была уже не той, что вначале, когда жила его жизнью, думала его мыслями, и огорченно говорила:
— Почему я не могла родиться лет на десять раньше… И встретить тебя того, молодого…
Как она подвигала тогда Алексея Николаевича к мысли о браке! Однажды утром сказала за завтраком:
— Ты знаешь, что мне приснилось? Приходим с тобой в загс. За столом — милиционер. Взял наши паспорта, посмотрел и говорит: «У вас слишком большая разница в возрасте!» И поставил нам в паспортах двойку!..
Когда-то, в романе девятнадцатого века, под занавес благородный герой предлагал руку и сердце «падшей» женщине, и все вокруг, а всего более она, изумлялись: неужели не попрекнет? А сегодня в наших скромных обыденных романах все начинается как раз с этого — и как само собой разумеющееся, и не требующее никакой благодарности и даже удивления.