Правда, изредка навещали визитеры и всегда с горючим — брат, Наварин, Илюша Ульштейн — все, кого отвадила Таша в пору их мирной жизни. Появился в Домодедово и Хауз-майор, весь обмякший, с брылами на лице и поджатым ртом, и уже с порога зачастил:
— Я все знаю, старичок, — тут он оглянулся, проверяя, хорошо ли притворил за собой дверь. — И вот мой совет. Капни ей в шампанское немножко метилового спиртика. Она ослепнет, старичок, и никому не будет нужна. Хочешь, я тебе его привезу?..
И с ужасом глядя в его непроницаемые, словно кофейные зерна, глаза, Алексей Николаевич с правдоподобной пылкостью воскликнул:
— Георгий! Ты настоящий друг!
Хауз впервые заулыбался во весь рот, и Алексей Николаевич увидел черную пещеру с торчащими корешками.
— Послушай! — изумился он. — А где же твои золотые зубы?!
— Долго рассказывать, старичок, — криво поморщился Хауз, доставая поллитру какой-то клинской водки.
Но подействовал спасительный наркоз, и Георгий ответил:
— Мой сыночка… Яшенька… Повесился… В Ленинграде.
— Как? Отчего?
— Закончил техникум, женился. Поступил на завод Сам знаешь, что произошло со всеми нами. Приносил домой копейки. А жена, жалкая бухгалтерша, устроилась в фирму. И начались попреки: висишь у меня на шее, не умеешь заработать. Завела себе кобеля. И вот…
Хауз отвернулся. И Алексей Николаевич вспомнил, что никогда не видел, чтобы Георгий плакал. И теперь Хауз не хотел показывать слезы. Алексей Николаевич завозился на тахте, делая вид, что поправляет под одеялом сползшую с подушечки ногу, и Георгий вытер пятерней лицо.
— И вот Яшенька начал сперва нюхать, потом покуривать, а там и колоться… И раз ночью — жена не пришла — повесился. В ванной. И я продал зубы, чтобы похоронить его…
Как много намешано разного в человеке!..
Когда Георгий уехал, Алексей Николаевич долго не мог заснуть. Допоздна засиделась у его постели Нора, всегда оживленная, скрывавшая свои семьдесят восемь годков. А потом он думал и думал — о старухах.
Что он им сделал, что они так тепло относились к нему? Да ничего ровно. Вспоминал лифтершу Софью Петровну из кооперативного дома на Красноармейской улице, которая, отпирая поздно заполночь ему, пьяноватому, дверь, стучала сухоньким кулачком по макушке: «Я тебе!» И соседку Ольгу Константиновну, перед кончиной бредившую и повторявшую: «Ах, Алексей Николаевич! Зачем вы уехали с этой Ташей! Ведь не будет вам счастья…» И подарившую ему Евангелие Марию Францевну из Хельсинки. Наконец, свою милую соседку Нору Товмасян, без помощи которой он, верно, остался бы хромым инвалидом до конца дней. А теперь, вот, нога уже сгибается, на нее можно ступать. И он позвонил Таше — попросил отвезти его в поликлинику. Пора убедиться в собственной полноценности.
12
Дежурный врач, мрачная старуха, долго тискала и двигала его ногу и потом убежденно сказала:
— Все в порядке. Была трещина, но уже там костная мозоль. На всякий случай сделаем рентгеновский снимок…
Алексей Николаевич ночевал у Таши, и уже в девять утра его разбудил веселый мужской голос:
— Товарищ Егоров! Да что же вы делаете? Я только что посмотрел ваш снимок…
— С кем я говорю? — помотал головой, отгоняя сон, Алексей Николаевич.
— Я главный хирург поликлиники. Меня зовут Игорь Ильич. А у вас тяжелый двойной перелом с выходом на коленный сустав.
— Простите, но как же дежурный врач? Ее диагноз?!
— Вера Абрамовна? А-а-а… Она может ставить диагноз только пенсионерам с пупковой грыжей. Вы не сомневайтесь, я десять лет проработал на «скорой» в Киеве и все эти автомобильные страсти прекрасно понимаю. Так вот. Если вы сейчас же не явитесь ко мне, то — гарантирую — останетесь на всю последующую жизнь калекой…
Хорошо, что Таша еще не повезла Танечку на тренировку.
До поликлиники было рукой подать, и через пятнадцать минут он уже сидел в ярко освещенной комнате напротив веселого и крепкого сорокалетнего еврея из Киева. И почему-то вспомнил, что у Шолом-Алейхема Киев назывался «Егупец». Не историческая ли тут память хазарских евреев о Египте? Но Игорь Ильич не давал ему уклониться в фантастические параллели.