Она решилась на это, когда ногам вернулась чувствительность, способность кое-как перемещать тело. Разбудила девочек рано утром, ласково гладила, тщательно одевала, словно боясь, как бы не застудить. Старшей было пять, а младшей — три. О чем думала Зойка, понимала ли, что предстоит ей и ее сестре, когда мать с отчаянной решимостью вела их по смерзшемуся снегу к полынье на Москве-реке, где фабричные выбросы не позволяют нарасти льду? Только стала подскуливать вслед за старшей, пятилетней:
— Мамочка! Милая! Не надо! Не топи нас!..
Глядя потом на сытую, в кольцах, торговку спецбуфета какого-то министерства, Алексей Николаевич не раз думал, как бы повернулась ее судьба, если бы она поступила, как решилась. Не дойдя до парапета, до гранитной лестницы, откуда был спуск к реке, мать завыла низким волчьим голосом и потащила, теперь уже зло, почти с ненавистью, девчонок назад.
Старшую — Валю — тотчас определили в интернат, очевидно, не из лучших; младшая осталась дома. Вскоре мать получила две комнаты в огромном доме на Смоленской набережной, на самом последнем этаже. Старшая дочь никак не могла ей простить интерната: сперва ждала ее по субботам, говорила своим сверстницам-сиротам: «А ко мне мама приедет!» — «Нет, не приедет», — убежденно отвечали сиротки. Она пускалась в рев: «Почему? Почему не приедет?» И они убежденно объясняли: «Потому что мамы не бывает…»
Валина жизнь, как и было положено, пошла наперекосяк; вскоре после интерната она попала в детскую колонию. И когда вышла на волю, мать, чувствуя свою вину, стала заботиться больше о ней, о том, как ее пристроить: «Зойка сама найдет себе, что захочет…» Но это было позднее.
А тогда? Когда мать приводила очередного мужика, Зойка спала у них в ногах. Днем ползала за матерью и просила есть: она была вечно голодна.
Жить стало заметно легче, когда мать устроилась буфетчицей. Теперь она таскала домой авоськи с продуктами, купила несколько золотых безделушек и снова занялась собой, своей внешностью: уставила трельяж немудреной отечественной косметикой. Зойка не ходила в садик. Сперва трудно было устроить, а потом, потакая любимице, мать говорила: «Никому не отдам, пусть будет со мной»…
Едва мать через порог — Зойка тотчас открывала платяной шкаф, иногда находила мамину обновку, но чаще вытаскивала старое платье, напяливала его, подвернув подол, влезала в огромные туфли на гвоздиках и направлялась к трельяжу.
Она усаживалась перед зеркалом и начинала пробовать на лице все снадобья подряд: пудры, кремы, одеколоны, духи. Раз намазалась какой-то гадостью — все ее фарфоровое личико зацвело и обезобразилось. Но и после этого, став только осторожнее, Зойка не прекратила любимого занятия: играть во взрослую.
Вглядываясь в три зеркальные проекции, она поклонялась собственной красоте и, шестилетняя, шептала густо напомаженными губами:
— Я — красивая, а ты — некрасивая…
«Ты» — это сестра, которую мать стала иногда привозить на побывку из интерната.
Валя была широколицая, с мальчишеской короткой стрижкой и злыми повадками. Только глаза, большие, серые, выдавали родство с Зойкой.
— Все красивые сидят перед зеркалом, а все некрасивые учатся в интернате, — с удовольствием поверяла Зойка свои наблюдения зеркалу.
И только изредка на нее накатывала тоска и желание чего-то неизведанного — дружбы, общения, шалости и игр. И тогда она вечерами просила:
— Мама! Покажи мне детей!
4
Что было в ней такое, отчего он мгновенно и счастливо глупел и становился способным на любое, самое отчаянное мальчишество? Немало значило, наверно, ее невинное, так возбуждавшее его бесстыдство. Ведь он не просто догадывался, какую жизнь она ведет, — он знал об этом и оттого только сильнее желал ее.
Сколько срамных историй наслышался он, когда на кухоньке, уплетая за обе щеки осетрину, Зойка радостно, со смехом повествовала о похождениях подростковых компаний с совкового Бродвея — проспекта Калинина. Как разбили у ресторана «Ильинская изба» «Фольксваген» с польским номером, уведенный у родителей корешком, и бросили — со смехом, как захватили дачу какого-то мелкого венгерского дипломата:
— Родители Иштвана теплый этаж на зиму заперли. И мы гуляли наверху. Ничего, не замерзли. Спали вповалку. Не разберешь, где чьи руки и ноги. Вот только туалета не было. Пришлось дырку в полу проделать. Над верандой…
Он был готов к любым неожиданностям, если они исходили от нее, и совсем не огорчился, ощутив как-то, дня через три после ее посещения, резкий зуд в паху. Сбегал в аптеку за свинцово-цинковой мазью и быстренько ликвидировал ее подарок — кровохлебок-плащиц, которые обитают, как известно, помимо причинных мест, еще и подмышками, в бороде и в бровях, не вторгаясь, однако, в волосы на голове, как в чужую и заповедную зону. Так горные козы никогда не заходят в долинные леса, предпочитая перемещаться по выпуклостям, поросшим редким кустарником.