— Не трогал я воеводу, и помыслить о таком не мог! Не я это!
Он замолчал, оборвав себя на полуслове, понимая, как жалко звучит его лепет. Заладил одно, не я да не я! Этим он князя не убедит. А что еще сказать — Горазд не ведал. Как тут оправдаться-то?
— Железо, говоришь, возьмешь? — сощурившись, спросил Ярослав Мстиславич, который слушал отрока не перебивая.
— Возьму, господине, — кивнул Горазд, опустив голову.
— А кровью и Перуном поклянешься?
— Поклянусь, господине.
Над его головой князь обменялся взглядами с воеводой.
— Скажи-ка мне, дядька Крут, когда ты оберег спрятал?
— Да сразу, как в крепость мы возвратились! — горячась, воскликнул тот. — Потому и толкую, что некому было о нем проведать, окромя щенка твоего!
— Хватит, — оборвал его князь. — Прям сразу, как с коня спустился, посреди двора?
— Знамо, нет! В сумку я его убрал еще в поле, когда нашел! А после уж сумку в клеть отнес.
Ярослав Мстиславич огладил короткую светлую бороду. Он хмурился, размышляя. История у дядьки Крута и впрямь выходила славной. Токмо и оставалось, что схватить отрока да убить за то, что посягнул на жизнь воеводы.
Но потому и хмурился князь, что чуял нутром: не был мальчишка отравителем. Не был. Припомнил, как зимой Горазд пришел на княжеский двор проситься в дружину. Старшие кмети да и он сам токмо рассмеялись тогда. Щуплый, худющий мальчишка в обносках с чужого плеча с огромными глазищами на скуластом лице. Кому там отроком становиться? Силенок хоть хватит ножичек для ребятишек удержать?
Но Горазд вытащил из поношенных старых ножен добрый меч, а после вытерпел, пока валяли его по снегу и грязи княжьи гридни. У кого-то из десятников дрогнуло сердце, и он вступился за мальчишку, сказал, мол, добрый отрок из него выйдет, коли взять в дружину. Того десятника убили весной, когда ходили они за данью, а Горазд потихоньку обжился на княжьем дворе.
И вот нынче Ярослав смотрел отроку в глаза — когда у того хватало сил поднять голову, и не верил, что мог он замыслить лихое. Уж сколько вымесков повидал за свои зимы Ярослав! Мыслил, может он судить, кто повинен, а кто — нет.
— И больше ты из сумки оберег не доставал?
Дядька Крут насупился, припоминая.
По правде сказать, хоть и оправился он чутка после отравления, а вот былая память к нему не до конца возвратилась. Порой мысли туманились, когда он силился что-то вспомнить, и крепко начинала болеть голова. Вот и нынче. Не мог он поклясться, что не доставал из седельной сумки оберег. И князю солгать тоже не мог.
— Может, и доставал, — буркнул дядька Крут.
Ярослав подавил вздох, пристегнул к воинскому поясу ножны с мечом и кинжалом, которые он снял, намереваясь поупражняться, и велел стоявшим в стороне воеводе и отроку:
— Ступайте за мной.
Они шли на капище Перуна, на котором пару седмиц назад Ярослав проливал свою кровь, благодаря за удачу в битве. Было оно здесь совсем скромным — не чета ладожскому — да небольшим. Они прошли через теремной двор да все городище, провожаемые взглядами многочисленных зевак, прошли стоявшую в отдалении избу знахарки и вышли за частокол. Вдалеке на небольшом холме возвышался деревянный идол, и Ярослав повернул к нему. Позади него тяжело дышал дядька Крут. Столь долгий путь дался ему нелегко. В какой-то момент, когда они поднимались на холм, воевода оступился, запутавшись в ногах, и едва не упал. Горазд кинулся его подхватить, и то не укрылось от взгляда князя.
В ногах у идола с грозным ликом Бога-Громовержца лежал огромный камень с темно-бурыми потеками. Степные ветра и дожди не смогли вымыть с него яркие потеки крови, часто и обильно проливаемой войнами. Пока воевода, согнувшись и упираясь ладонями в колени, пытался отдышаться, Ярослав вытащил из ножен кинжал и протянул его замершему в нерешительности Горазду.
— Клянешься, что не ты воеводу отравил?
— Клянусь, княже, — отозвался отрок и взял из рук князя кинжал.
Он закатал рукав рубахи и прочертил лезвием длинную глубокую полосу на левой руке: от запястья и до локтя. Из раны тотчас хлынула кровь, и Горазд шагнул поближе к идолу Перуна, покрепче сжал кулак и склонился так, чтобы погуще окропить камень. Князь и воевода молча наблюдали за ним. Коли и хотел дядька Крут сказать что против, но, поразмыслив, промолчал.
— Довольно, — в какой-то момент велел Ярослав, и Горазд послушно шагнул назад, зажал рану свободной рукой.
Коли б соврал он князю, то Бог-Громовержец непременно поразил бы его молнией в тот же миг.