— Коба, не торопи события, — сказал Ленин. — Я уже передумал. Мне дня два-три и я сам выйду на работу, Коба, ты и так занимаешь высокую должность в партии, грех жаловаться, Коба. И еще, Коба. Может, это сифилис, а, Коба? Он сверлит мой мозг. Сифилис и моя болезнь — это тайна истории. Что будет, если пролетарии всех стран узнают, что вождь мировой революции обычный сифилитик, а, Коба?
— Это ест дурной новост, — произнес Коба и стал вытирать ладонью влажные усы. — Твой жэна знает, твоя с ней спал?
— Только с Инессой, а после смерти Инессы от сифилиса, бабы не знал: мой детородный орган весь в ранах. А теперь мозг.
Сталин улыбнулся, хоть на душе кошки скребли, он был не менее коварен своего учителя и не подал вида, что огорчен ситуацией, ведь стоит учителю отдать концы и вожжи государственного правления окажутся в его руках. Только этого паршивого Бронштейна-Троцкого надо подальше куда-то отправить на этот период. Что творилось в душе этого человека, не мог знать еще более коварный и прозорливый его учитель Ленин. Сталин поднялся первым, давая понять, что торопится. Ленин, и откуда у него взялось столько сил, тоже встал самостоятельно и они оба вошли в столовую.
Надежда Константиновна уже накрыла стол. Коба молниеносно смекнул: что если подсыпать? всему конец, но также, быстро в голову ударила другая, более правильная мысль: рано. Можно ведь попытаться убедить членов Политбюро, что у Ленина нет выхода, что он умоляет дать ему этот яд.
— Спасибо, моя обедат нэ будэт. Сэгодня в шэст засидание Политбюро. Владымыр Илыч, поедем со мной, нам будут рады, — говорил Сталин, а сам думал: твоя скоро умрет, тэбэ осталос всэго нэсколко днэй. Сифилис закончит свою работу.
— Нет, нет, упаси Боже, простите, упаси Маркс и Энгельс, я его никуда не отпущу. То, что он поправился, вдруг прозрел, еще ничего не значит. Это уже было и не раз, — горячилась Надежда Константиновна.
— С женшина нэвозможно спорит. Поправлайса, Илыч.
Коба очень быстро выскочил из столовой, тут же сел в машину американского производства и умчался в Кремль.
Ленин расстроился: Кобе можно, а ему нет, почему? Вдруг что-то ударило в голову так, что он громко вскрикнул. Выбежал на балкон и стал выть, как голодный волк. Он хотел вернуть Сталина, он его звал, но слова превращались в вой. Надя услышала и подумала, что это ее зовут, выскочила на балкон, обняла мужа за плечи и запричитала:
— Я здесь, твой верный друг здесь.
Она уложила его в постель. Ильич вел себя беспокойно, размахивал руками, пытаясь встать, слезы катились по искаженному гримасой лицу. Психическое расстройство затем переросло в страшные физические боли. Надежда Константиновна растерялась настолько, что не знала, кого звать, к кому обращаться, чем помочь знаменитому мужу и вспомнила, что две недели назад он рассказал ей, что Коба обещал достать цианистый калий, чтобы покончить раз и навсегда с безвыходным положением.
— Это он, он, он уже отравил его! помогите! помогите, где врачи, почему никого нет? Володя умирает.
34
В последнее время Ильич стал не только плохо спать, но и больше нервничать. Засыпал поздно после двенадцати, а в три ночи сна ни в одном глазу. То ему казалось жарко, он сбрасывал одеяло, то одолевал холод, потом вскакивал, ходил по ворсистому ковру из угла в угол, подходил к окну, смотрел на старые постройки, чувствовал ненависть к ним и решал, что их надо снести и построить новые на их месте с гербом, и его портретом. Потом тут же забывал об этом и думал, что с Инессой поступил нехорошо, ее все же надо было отправить во Францию, где она могла быть связующим звеном между революционной Россией и Францией, которую надо немедленно освободить от капитализма при помощи штыков и даже отравляющего газа.
Потом садился пить травяной чай с мятой и в пять часов утра ложился, и лежал с закрытыми глазами до тех пор, пока снова не погружался в тревожный кратковременный сон.
А в десять утра заседание Политбюро.
Это Политбюро будет вести кавказец Джугашвили, он говорит медленно, но логически и последовательно, хотя коверкает почти каждое слово. Ничего, пусть учится. А может… после того как пройдет двести лет, нет — пятьсот лет, нет — тысячу лет, он сможет заменить меня на посту лидера освобожденных стран всего мира от ига капитализма. А я буду сидеть в самом дальнем углу, не снимая кепки, будто меня нет на этом заседании. Но потом если надо, если я почувствую, что назревает уклон левый или правый, я поднимусь, сброшу кепку и на трибуну.