Несмотря на свою занятость государственными делами, в задачу которого входило: и миловать и резать, но больше резать, чем миловать, он добровольно бросал перо в заплёванное ведро, откладывая все на потом на неопределенное время, укладывал подбородок на ладошку согнутой руки и говорил:
— Слушаю вас, батенька, вы должно быть долго торчали у меня в приемной и вас не пускали в мой кабинет. Знаете, дела. Революции враги сопротивляются, саботируют мои решение и представляете, даже берут вилы в руки. Этто, я вас скажу, дело архи серьезно.
Толстопузый и толстозадый Кнейфис Абрам Моисеевич, приглаживая пейсы, тяжело садился в кресло и, убавляя свист воздуха через ноздри, выдавал:
— Золотой ты нас, любимый ты нас, мы так сцасливы, сто ты нас не отталкиваес. Я потерял немало нервов с этими гусскими бесхвостыми обезьянами, когда давал команду закалывать стыками, а в связи с переездом лисился работы. Сделай меня нацальником ВЧК Москвы. Я наведу порядок в тецение пяти дней, увидис, дорогой Ильиц. Я улозу половину этих дураков, этих бесхвостых…, как говорит нас любимец Бонстейн.
— Абрам Моисеевич, голубчик, где ты был раньше? Начальник ВЧК Москвы уже назначен. Он тоже Абрам и тоже Кнейфис. Как же так?
— Это мой двоюродный брат, Владимир Ильиц. Он просто гусская свинья: занял кресло, золотое кресло и нет стобы пригласить, но да не принимает, все с бабами возится. Надо исклюцить его из насей общины.
— Ну, не знаю, не знаю. Иди к нему в замы. Потом я вас поменяю: он будет замом, а ты его начальником. Впрочем, посиди почитай «Капитал» Маркса. Ты Маркса читал?
— Никогда не цитал. Заголовок одназды и то ахнул от слова капитал. Как зе? мы боремся с капитализмом, а тут тебе этот Мордыхай сует свой капитал, да прямо под нос, жид парсывый.
— Так и ты еврей, Абрам, — произнес Ленин и расхохотался.
— Я еврей и ты еврей, и все мы евреи, но мы долзны выкурить гусских дураков и заселить эту территорию евреями. За сто я люблю Бронстейна? за его науцный труд по поводу гусских. Это нелюди, это рабы…бесхвостые и их есцо называют людьми, Это не люди, а зевотные, Ильиц. Нам надо заселить…
— Абрам Моисеевич, пока придет твой брат тоже Абрам, я тебя познакомлю с новой установкой марксизма по этому вопросу. Это ленинская установка, то есть, моя. Эй, Фотиева, вызови мне начальника ВЧК Абрама Кнейфиса.
— Слушаюсь, Владимир Ильич, — произнесла Фотиева с карандашом и блокнотом в руках.
— Абрам, садись ближе и внимательно слушай. Я приведу тебе научную теорию нашего физиолога Павлова, ученого с мировым именем. Слышал о таком?
— Признаться, нет. Если и слысал, то не придал знацения. Для меня любой гусский — обезьяна и больсе ницего.
— Ты законченный русофоб, Абрам.
— Фоб, Фоб, тоцно, ты угадал, Бланк. Ну да ладно, цеси.
— В смысле, чеши. Но ты только внимательно слушай.
Знаменитый физиолог Павлов…
— Ильиц, Павлов не мозет быть знаменитым, он гусский, знаменитым мозет быть только еврей, а это знацит, сто он не Павлов, а Павлус. И так, сто там говорит этот Павлус?
— Павлус говорит, что ему удалось выработать рефлекс свободы у обезьян.
— У гусских обезьян.
— Пусть будет так. Когда он поставил обезьяну на стол с ограничением свободных движений (зажал в тиски…), то она не могла с этим смириться. Обезьяна всё время царапала пол, грызла веревки. Тогда он решил давать еду обезьяне в тех же тисках и только в тисках. Морил ее голодом, а потом кормил в тисках. Что произошло? Обезьяна стала кушать только в тисках. Она отказалась от свободы. Она предпочла неволю и в неволе чувствовала себя прекрасно. Обезьяна сама стала влезать в этот станок и скулила до тех пор, пока ее не зажимали в тисках. Вот что, Абрам! Ты понимаешь это? Нет, ничего ты не понимаешь.
— Ну, давай до конца, мозет и пойму…