С таким же легким чувством он поехал на аэродром. И хотя лететь ей предстояло не больше трех часов, добирались они до аэродрома вдвое дольше.
Потом шло обычное: регистрация билетов, сдача багажа. Обстановка вернула Гошку и Людмилу к действительности, оба поняли, что расстаются.
Мигали световые табло, кучились, собирались и таяли темные очереди. Людмила стояла молчалива, бледна, сдержанна, словно кого-то ждала, а может быть, заранее покорилась всевластию техники, которая должна была оторвать ее от всего привычного, близкого, дорогого и кинуть в бездну забот.
Гошка попробовал выразить эту мысль, но Людмила непонимающе улыбнулась.
— А вот и наши, — сказала она, стрельнув глазами в толпу.
Подошли трое. Солидные дяди с портфелями, напряженно-веселые, шумливые, разящие тройным одеколоном. Поговорили о чем-то непонятном для Гошки. Опять мир открылся в новом измерении. Он попытался представить, каково же место Людмилы в том мире. Она играла явно подчиненную роль, потому что не была шумна и величественна. Но уже то, что она была причастна к какой-то непонятной, таинственной деятельности, казалось ему замечательным.
— Летим, Людмила Николаевна? — сказал один из трех, самый высокий и представительный. — Когда шеф узнал, что вы еще здесь, то схватился за голову и стал кричать: «Что она себе думает? Что без нее будут делать остальные?» Это мы, значит! Чтобы спасти вас, мы дружно изобразили обиду. И шеф был вынужден сказать, что вполне и нам доверяет.
Посмеялись. Когда Людмила представила Гошку, все трое тотчас деликатно откланялись.
Минуты на световом табло бежали с удивительной быстротой.
Гошка приготовился к тому, что прощание будет многозначительным и радостным. Но когда Людмила в последний раз улыбнулась ему, выходя на пустынный бетон летного поля, в последний раз взмахнула рукой, он не нашел слов. Не было ни легкости, ни успокоения. Вместо радости сухой, колючий комок сдавил горло, защипало глаза. И он сказал вслух громко, так что на него оглянулись:
— Да что же это такое?
В крохотных иллюминаторах уже нельзя было разглядеть человеческих лиц. Серая брюхатая машина завыла и встряхнулась, точно сбрасывая оцепенение с кончиков крыльев. Потом медленно поползла к полосе, усыпанной огоньками. И уже в отдалении, заглушаемая ревом других прибывших самолетов, легко и бесшумно сорвалась вверх.
11
Из Георгиевска Людмила написала матери деловое спокойное письмо, в котором сообщала, что задержится на неопределенное время. А может быть, если пуск блока, за который она отвечает, пройдет успешно, останется совсем. Марья Кирилловна, встретив Гошку, постаралась довести эти полученные сведения до него возможно более холодным тоном, не оставляя ему надежды и будучи уверенной, что выполняет этим просьбу дочери.
Гошка вернулся домой и долго сидел, привалившись грудью к столу.
Цветы дрожали на столе. Поставленные ее рукой и уже увядшие.
— Да что же это такое? — сказал он вслух. — Похоже? Пожалуй! За все время ни единой строки…
И все же цветы еще стояли на столе. Неужели мать действовала с ее слов?
Он уверял себя, что был готов к такому повороту событий. И понял, что никогда не ошибался на сей счет так горько. Во все времена в нем жило убеждение, что «главное», «лучшее», «настоящее» ждет его впереди, иначе пуста жизнь.
И вдруг это настоящее оказалось рядом, совсем близко. И прошло мимо, осветив на один краткий миг. И он погнался за ним, когда уже было поздно. Погнался за тенью.
Постепенно В хаосе мыслей стало пробиваться убеждение, что вся эта игра — почин ее родственников, а сама Людмила не могла так хладнокровно и расчетливо порвать с ним.
Или смогла бы?
На другой день, взяв расчет, Гошка последовал тем же путем, которым прежде провожал Людмилу. Будь у него твердый план и время тщательно и разумно обдумать каждый шаг, он, скорее всего, не поехал бы, положившись на долгую, утомительную переписку. Но он не знал, где и когда найдет ее, что и зачем скажет, и поступил так с горячностью, без определенного плана, как обычно все делал.
Рассказ Людмилы не оправдался. Георгиевск показался ему серым, мрачным городом. Тяжелые тучи висели низко, едва не задевая крыши домов, и тянулись дальше через всю степь. Моросил дождь. Только вечерний сумрак скрыл эту мрачность и развесил огни на улицах.