Гостиница была действительно выстроена в стиле модерн. Матовый свет из вестибюля лился на мостовую сквозь огромные стекла. Ночевать было негде. Людмилы он не нашел. Но все же неопределенность толкала его на поиски, сулила надежду, вопреки всем разумным предположениям.
Он уже изучил архитектуру фонтанов и подъездов гостиницы, как вдруг увидел Людмилу.
Она появилась стремительная, озабоченная, в компании таких же озабоченных людей. И Гошка почувствовал себя лишним. Это был самый отчаянный миг. Он вдруг захотел уйти. Но остался. Она увидела его, и лицо ее переменилось.
Она оставила компанию. И пошла быстрым-быстрым шагом, потом побежала к нему. И он больше всего был благодарен ей за то, что она побежала. Ни перелет, ни поиски и ожидания, ни свои собственные мысли не имели для него такого глубокого решающего значения, как этот ее порыв.
— Ну? — изумилась она. — Ты приехал? Сумасшедший! Когда? — продолжала она, смеясь и увлекая его за собой.
12
На кухне слышалась песня, вернее, бессвязный набор всевозможных мелодий и звон разбитой посуды. Бросившись в кресло и стараясь не слышать пения, Бородкович с отчетливостью представил, как старуха, потрясая космами, бродит по кухне, моет чашки, чистит овощи — словом, делает то, в чем нет нужды и что другие могут сделать гораздо быстрее и лучше. Но старуха все возится с утра до вечера, встревает в каждое занятие, словно боится остановиться. Посуда часто валится у нее из рук и бьется. А она как будто не замечает, и от ее разрушительной помощи нет никакого спасения.
Иван Васильевич убеждал себя, что скоро все переменится к лучшему и старуха уедет. Сын, которому она неизвестно что написала, воскрес из небытия и уже прислал две телеграммы.
Выглянув в окно и отыскав среди зелени крышу пьянчужки Бокова, Иван Васильевич с удовлетворением подумал, как своевременно удалось прекратить нелепые встречи Людмилы с его нагловатым сыном, один вид которого лишал покоя семью.
В обед с очередной почтой пришел наконец положительный ответ из интерната, куда Иван Васильевич хотел на всякий случай отправить старуху. Но этот вариант он держал как резервный.
— Не было ни гроша, да вдруг алтын, — сказал он жене, показывая письмо.
Старуха видела, что зять торопит с отъездом, придумывает всякие предлоги, чтобы отправить ее побыстрее. Она и сама хотела уехать, вернее, убеждала себя в том, что хочет это сделать, но в действительности не могла и не хотела.
В редких беседах с дочерью она говорила, что ничуть не обижается на Ивана Васильевича и относительно ее жизни он во всем прав. Она говорила, что чувствует свою вину перед детьми, хотя не умела объяснить, в чем же эта вина заключается.
Когда знакомые приходили и спрашивали о здоровье, Наталья Петровна обычно отвечала, что чувствует себя хорошо и очень огорчена этим, что человек не должен доживать до такого возраста. И видно было, что ей и в самом деле неловко. А все смеялись и задумывались с почтительностью: шутка ли — восемьдесят лет и такой ясный ум, четкое сознание. Многие были убеждены и говорили с искренностью, что прожить столько лет в добром здравии — это и есть истинная и единственная мера счастья в человеческой жизни. И никто бы, глядя на Наталью Петровну, не подумал, насколько эта мысль, как никакая другая, далека от ее собственных. Старуха думала совсем иначе, и, когда Иван Васильевич выкрикнул, что ее жизнь не удалась, она вдруг подумала, что это правда, так оно и есть. То, что не она была виновата в своем одиночестве, совсем не меняло существа дела.
В последние годы воспоминания стали особенно яркими. И она, как раньше, но уже бестрепетно, вглядывалась в их приближающуюся даль. Потому что это было не прошлым. Это было с ней. Рядом. Всегда.
Несколько раз подряд она видела перед утром во сне одну и ту же картину. В синей рассеивающейся мгле вставал пылающий ослепительным светом факел. И она просыпалась с бьющимся сердцем, потому что знала, что это за факел, и лежала в темноте, без слез, пока холодный сумеречный рассвет не заполнял комнату. И если с утра не удавалось загрузить себя работой, воспоминания шли дальше, и она страдала так же сильно, как будто просыпалась после событий, которые были живы для нее и жгли память, словно произошли только вчера.
На другое утро вновь пылал факел, и она знала, что он приблизится, и это будет огромный ветряк. Его давно уже нет. Он стоял на бугре в конце улицы, на окраине Ярославля. Он запылал в ту страшную июльскую ночь восемнадцатого года, когда в Ярославль вошел Савинков.