Главврач Максудов перечитал письмо, тщательно расписался своим изящным росчерком и понял, что концовка не получилась. Он хотел написать, что должность главврача в таком захолустье, как Няндола, дает некоторые привилегии. Но мысль эта каждый раз срывалась с кончика пера, и он никак не мог перейти к этому важному выводу, свидетельствовавшему, что он доволен жизнью, работой и полон оптимизма в оценке ближайших перспектив. Трудность заключалась в том, что оптимизма он не испытывал, а сказать о нем было крайне важно, так как письмо предназначалось родителям жены. Разлад с женой длился уже больше года, но по странной случайности отношения с ее родителями продолжали оставаться корректными и выжидательно трогательными. Это был единственный мостик, соединявший его с прошлым.
По последним сведениям, жена была в Казани, недалеко от родителей, и Максудов решил в очередном письме намекнуть на возможность своего скорого прибытия. Он собрался было уточнить сроки, но осторожный стук рассеял его мысли. В дверях появилась дежурная медсестра.
— Сергей Васильевич, к вам посетитель, — произнесла она едва слышно.
Максудов посмотрел на нее долгим испытующим взглядом, каким обычно смотрел на подчиненных. Медицинскую сестру звали Сонечка. Она была кудрява, миловидна, упряма и глупа, по его убеждению, до чрезвычайности. Главным свидетельством верности своих наблюдений Максудов считал то, что Сонечка вздрагивала при каждом его обращении к ней и лепетала что-то невнятное. Зато потом, когда «буря» проходила, в ее глазах загоралось непобедимое упрямство, и она могла твердить одно и то же целыми сутками. Со временем сама Сонечкина миловидность стала раздражать Максудова, и он не упускал случая, чтобы не сделать замечания.
— Я занят! — крикнул он. — Вы не видите, что я занят?
Сонечка с готовностью тряхнула кудряшками.
— Уже говорила, Сергей Васильевич. И она ждет.
— Скажите еще! Или занимайтесь делами вместо меня.
Сонечка вздрогнула от крика; потом в ее глазах загорелся знакомый Максудову враждебный огонек, и она, откинув голову и надменно выпрямившись, произнесла срывающимся голосом:
— Вы должны ее принять, Сергей Васильевич. Это насчет Калмыкова.
Максудов откинулся в кресле и поспешно убрал в ящик наброски письма.
— Просите… Стойте, Васнецова! Если еще раз я увижу, что родственники задерживаются у больных больше положенного часа, я наложу на вас взыскание. Все. Идите.
Максудов расчистил стол, настраиваясь на предстоящий разговор. За последние годы, сколько он помнил, люди поступали совсем не так, как требовалось и как подсказывал здравый смысл. Областные ведомства замучили его из-за истории с Калмыковым. Парень выполнял работу, за которой следил десяток заводов. Казалось бы, столько людей приняло участие в его судьбе, что он должен был давно находиться в лучших клиниках. А что вышло? Ничего. Виноватыми оказались все, и Максудов больше других. Верно, в свое время он проявил твердость, сказав, что Калмыков нетранспортабелен. Теперь шум поутих, и положение не изменилось, если не считать, что ответственность главврача возросла из-за широкой гласности, которую приобрел этот случай.
Заметив, как от двери к столу скользнул темный силуэт женщины, Максудов поднялся и заговорил, с раздражением предупреждая вопросы:
— Его здесь нет. Он попал к нам второго июля, после автомобильной катастрофы. И двадцатого августа…
Максудов запнулся, увидев перед собой огромные, полные ужаса глаза, и произнес скороговоркой визгливо:
— Он жив… Жив! Он в Зарядном. Пять километров по шоссе. Успокойтесь! Впрочем, можете сесть. И задавайте вопросы по порядку. Было плохо. Да! Сейчас лучше. Десять дней без сознания, что же вы хотите? Но он встал, черт возьми. Трудно загадывать дальше завтрашнего дня, но он встал на ноги!
Женщина опустилась на диван, стоявший против окна. Свет от лампы упал на склоненную голову. Максудов присмотрелся внимательнее: короткая стрижка, узкие туфли, юбка выше колен. «Совсем девчонка», — удивленно и почему-то разочарованно подумал он. Приходилось ограничиваться обычной ролью утешителя.
«Девчонка» подняла голову, отвела ладонью прядь волос, упавшую на лицо.