Однажды он явился к себе после недельного отсутствия серый от усталости. Выражение его лица невозможно было понять, оно было точно стертым. Соня видела только глаза. Он стал опять говорить о поездке. Соня отказывалась.
— Ты ничего не понимаешь, — закричал он. — Дура! Идиотка! Зачем ты навязалась на мою голову? Я бы уже сегодня был далеко.
Потом он стал просить для чего-то выстирать чистый платок, порывался все время встать и уйти. Но в конце концов поддался на уговоры и заснул как убитый.
Соня укрывала его одеялом и плакала.
Их подняли ночью. Выбежав на кухню, Соня заметила рассвет. В ванной ее начала бить дрожь, и она вернулась в комнату. Валент сидел на кровати, окруженный серыми шинелями, и растерянно оправлял рубашку.
— Что случилось? — растерянно прошептала она. — За что?
Один, с военной выправкой, но одетый в штатское, повернулся к ней.
— За что? — переспросил он. — Жулик. Авантюрист.
Валент, словно очнувшись, встретил горящий взгляд Сони и произнес, качнувшись вперед, улыбаясь бескровными губами:
— Не успел… А говорил…
Соня беспомощно оглянулась. В дверях толпились соседи.
— Сожительница! — бросил кто-то.
Ее тоже увели.
Допрашивали двое: чинов Соня не разглядела. Один в милицейской форме был совсем молоденький, а другой старый и добрый. Он ни разу не улыбнулся, но отпустил ее очень быстро.
5
И Соня зажила по-прежнему. Но теперь, при самых близких друзьях, она уже не рискует пускаться в воспоминания, старается отгородиться от всего, что связано с прошлым.
Время от времени ей встречается в газетах фамилия Зимина. И Соня, оставаясь непроницаемой для окружающих, вспоминает лампу с зеленым абажуром. Воспоминание это не доставляет ей ни горечи, ни торжества. Все равно как незнакомый пейзаж, пролетающий мимо окон поезда. Немного грусти, непонятной, едва уловимой. И все. Только однажды она вздрагивает, увидев знакомую ненавистную строчку:
Соня чувствует себя оскорбленной, расстроенной и дальше не читает.
Мимо идут ребятишки. Из детского сада, парами. Они шумно говорят между собой, смеются и тащат друг друга за руки. Воспитатели перебегают вдоль шаткой цепочки и призывают их не смеяться, не разговаривать и идти ровнее. Соня пережидает, досадуя на внезапную задержку, и вдруг сквозь расплывающиеся очертания домов и людей к ней пробивается непрошеная мысль, будто досадует она не на строку стихотворения, внезапно приблизившую прошлое, и не на детей, которые идут вразвалочку мимо нее. А на себя.
Она давно ни к кому не испытывает добрых чувств, привычно воюет со всем миром и считает, что лишь хитростью можно добиться счастья и независимости. И вдруг разноцветная цепочка детей помимо воли напоминает, что добро неподдельно и вечно. Соня чувствует: один миг, одно усилие — и ей откроется истина; заключается она в том, что совершенную ошибку уже невозможно исправить. Но Соня не хочет знать. Запоздалые истины редко приносят счастье. Она бежит по улице, и постепенно ее дыхание становится глубже, ровнее. К ней возвращается ясность и привычное чувство уверенности.
А вечером гости.
Дом ее знаменит искусно приготовленными коктейлями, модными пленками, особым рецептом кофе. За этими достопримечательностями начинают мало-помалу забывать хозяйку. Но она сама больше чем когда-либо уверена в своей неотразимости. Румянец ее скрыт надежным слоем пудры, на голове вместо мягких каштановых волос задиристо взбит рыжий колтун.
— Это же модно. Вы ничего не понимаете! — говорит она с упреком.
Она любит разговоры об искусстве и готова вмешаться в любую беседу, чтобы направить ее по нужному руслу.
— А знаете, мальчики, — говорит она, — что Гойя был женат четыре раза. А Гоген умер на Таити. Он до конца дней рисовал свою очаровательную туземку, которая ему изменяла, между прочим.
Это повторяется часто, и «мальчики» привыкли. Обычно при первых словах хозяйки они переглядываются, улыбаются многозначительно.
И тянут коктейль.
ШОРОХ ЗВЕЗД
Через овраг можно было ходить не раньше декабря, когда застывал Мельничный ручей. Уже, бывало, снег нависает сугробами над самой водой, по реке давно ездят на санях, а Мельничный ручей все журчит живо и неугомонно, лижет волнами края прозрачных льдинок, наступающих от берегов навстречу друг другу, — никак не дает им сомкнуться. И все лопочет о чем-то своем, непонятном.