Все пятеро «бойцов ПВО» опрометью кинулись вниз, пролетев скопом два этажа. Чудом не переломали костей. Только в конце лестницы Поленька упала на Мишку и сбила его с ног. Он же помог ей подняться, раньше чем грохнул взрыв. На всех этажах посыпались стекла. Когда они выскочили из школы, зенитка оставалась на месте и по-прежнему била. Над центром городка занималось зарево нового пожара.
Утром выяснилось, что «юнкерс» свалился на городской стадион и спалил все деревянные постройки: кассу и трибуны. Самолет был тут же, сплющенный, обгорелый, с хвостом и страшными крестами. Поленька, прибежав, с жутким торжеством смотрела на его дымящиеся останки.
В доме чаще стали бывать ребята. До военкомата и после. Павлик вместе с ними просился на фронт. Вихляя не было. Он рассудительно объяснял, когда Поленька пожаловалась на мужа:
— Чего суетиться? Когда надо, вызовут.
Собираясь, парни курили до хрипоты, поминали Вихляя.
— Думает, ему бронь дадут, — ронял с усмешкой Чулюгин.
— Правильно! — говорила Поленька. — Тебе не дадут, ты сам весь из брони. А Вихляй поступает правильно.
Павлик вскинул брови, словно хотел прожечь взглядом:
— Да! А немцы?
Можно было догадываться о том, что Вихляева рассудительность вызвана страхом. Однажды Поленька услышала, как Вихляю говорил отец, инвалид первой империалистической, безногий старик с могучими от вечных костылей плечами:
— Пережить надо первые дни, когда никто ничего не поймет. Тогда люди гибнут как мухи. Без пользы. Потом можно, куда денисси?
Но как ни хитрил Вихляй, как ни избегал товарищей, изображая спокойствие и всерьез, может быть, надеясь оттянуть срок, а призвали их вместе. И Павлик, и Сашка Гурьянов, и Чулюгин, и Вихляй уходили в один день.
В образовавшейся на станции толчее она видела всех ребят. Только Вихляй стоял на отшибе, возле отца, серьезный, сосредоточенный, побледневший. Павлик куда-то исчез. Старый вояка говорил с сыном, вонзив костыли в землю могучими плечами. Что он говорил? Каким опытом делился? Да и какой опыт мог пригодиться… Видно было, что слушал Вихляй невнимательно, весь ушел в себя. Даже когда Поленька встретилась с ним глазами, Вихляй ничего не выразил взглядом, а вернее, выразил одно: что ему все равно и теперь Поленька ему безразлична. Ей почудилось, будто он рад, что настал момент, когда он может посчитаться и отплатить ей равнодушием за измену.
Оставшись одна, Поленька подошла к Вихляю.
— Уезжаешь… — сказала она совершенно лишнее слово, глядя ему в плечо, чувствуя по-прежнему равнодушный, даже враждебный взгляд, но понимая в то же время, что должна себя переломить и проститься с ним по-человечески. — Не помни плохого, Сереженька, помни только хорошее. Так легче воевать.
Коснувшись его руки, отошла так же стремительно и легко, как приблизилась, стала отыскивать взглядом Павлика. Без гнева, без отчаяния, без обид стояла и думала, что в жизни мужчины наступают минуты, выше и тяжелее которых нет ничего на свете, когда никто не поможет и каждый должен справиться сам.
Появились ребята перед самой посадкой в эшелон.
— Не опоздали! — крикнул Павлик.
Басовитый смех Чулюгина и улыбка Сашки Гурьянова были ответом.
— Я бы не возражала, чтобы ты опоздал, — сказала Поленька.
И все-таки она сердилась на него за то, что он весел, что уходил, оставляя ее одну, по каким-то товарищеским делам, и вспомнила, как он сказал однажды: «Друзья для меня всё». Ей хотелось разреветься, но вид Павлика — бесшабашный и в то же время отсутствующий, выражение лица, как будто припорошенного мелкой металлической пылью, мешали ей, заставили сдержаться.
Плакали многие, а Поленька глядела на них, на Павлика и думала: «Гляди-ка, я не плачу, могу не плакать. Как же так?»
— Я положила в мешок две рубашки, — сказала она.
— Береги себя, — сказал Павлик, взяв ее за руки.
— Одну рубашку в красную полоску прятала до дня рождения, теперь что ж…
Она уже не видела Павлика из-за слез.
— Береги себя, — сказал Павлик.