Уфимочка Рая Шамракулова, сбившая Поленьку то ли сознательно, то ли случайно, лежала на боку, обратив к небу тускнеющий взгляд. Черные волосы и зеленая кофта были смешаны с кровью.
Народ подходил, Поленьку начали теснить.
— Дети… дети… — слышалось кругом.
Поленька непонимающе, беспомощно оглядывалась:
— Какие дети?
— Трое сирот остались.
— Я думала, она не замужем, — говорила Поленька с ужасом, глядя в лицо мертвой.
Весь день ее лихорадило. Работы на окопах не прекратились, и в этом было спасение. Раечку Шамракулову и еще нескольких девушек похоронили на деревенском кладбище. Когда на следующий день самолет прилетел снова, люди попрыгали в те же окопы, уже просто, без любопытства и ужаса. Тяжкая ненависть заполнила, казалось, весь мир, все пространство между землей и небом. А он, гад, продолжал летать, не замечая ненависти, кружил и делал заходы по нескольку раз. И снова ходили на кладбище и хоронили убитых. Постепенно чувство беззащитности начало подавлять работавших на строительстве женщин. Уныние овладело всеми. Но, видно, этот ас, этот воздушный убийца был замечен. На четвертый день, когда фашист начал пикировать, короткая очередь пробила из-за леса. Видно, следил за самолетом и примеривался мастер. Напрасно женщины думали, что они беззащитны и одиноки. Солдат сработал наверняка. Фашист будто захлебнулся на подъеме и заскользил к земле, выбросив черный шлейф. Миг этот исторгнул единый вздох у сотен работавших женщин. Поленька подумала, как же должен быть проклят человек, если гибель его вызывает у людей такой единый вздох облегчения.
Срывая платки, теряя их, бежали женщины к тому месту, где немец ударился о землю.
Взрыва не было. Самолет, свернув себе морду наподобие бульдожьей, тихо горел. Женщины, сгрудившись и не решаясь приблизиться, стояли и плакали от ненависти, оттого что нельзя вытащить из обломков даже мертвого фашиста, чтобы поглядеть, на кого он похож, чтобы увидеть прежде, чем растащить на куски.
Плакали и смотрели, как горит черный силуэт.
Поленька с подружками еще раз бегала к дороге за лесом, чтобы отыскать солдата, который сразил немецкий самолет. Но теперь дорога была пустынна. Птицы верещали в кустах. Солнце, висевшее над зелеными холмами, излучало мягкое ласкающее тепло, и хотелось не прятаться, а, наоборот, тянуться к нему, подставиться его прощальным лучам. Но, подставляясь и нежась в закатных лучах, девчонки не могли скрыть тревоги.
— Что же пусто-то? Как неуютна тишина. Когда танки громыхали, было спокойнее. Оказывается, на войне тишина хуже всего, — испуганно говорила Маруся Мишина, и странно было видеть огорчение на ее широком лице, вечно искрившемся весельем.
— Хуже всего, когда они прилетают, — отозвалась Поленька, хотя чувствовала правоту в Марусиной тревоге и была так же, как другие, огорчена наступившей тишиной.
Девчата прошли вдоль опушки, пособирали орехи. Среди желтеющих листьев висячие бокальчики орехов выглядели маленькими подарками. Поленька радовалась, находя их. «Надо же, — думала она, чтобы прогнать тяжкие мысли, которые лезли в голову, — надо же, — говорила себе она, чтобы не думать о войне. — Вот ведь война, немец идет, сводки слушаешь, и все замирает. А я хожу по лесу, собираю орешки. Что, казалось бы, пустячней этого занятия. А ведь собираю. Немец наступает, а я хожу по лесу и красоту земли замечаю. Как это все умещается в одном человеке? Если бы только не помнить, если бы сбросить тяжесть. Как бы легче дышалось. Хорошо хоть, подруги рядом. Одной можно с ума сойти от таких мыслей».
За кустами — цветастый платок, Рита Гаврилова из Тулы. Рядом голубое в белый горошек платье Маруси. Она здешняя, у нее и дом, и корова, хозяйство, одним словом, и сливки каждый день, и доброе материнское слово по утрам. Оттого она такая, как яблоко налитое, цветущая, крепкая, ухоженная. Навряд ли выйдет красивая женщина, уже сейчас, в девятнадцать, нитки да пуговицы трещат от полноты, да носик на широком лице маловат, вот-вот утонет. И глазки маленькие, с белесыми короткими ресницами. Но уж счастье-то в каждой черточке светится, уж доброжелательства полон до краев каждый взгляд. Может, это счастье и доброжелательство важнее любой красоты? Возле Маруси становится спокойнее. Счастливые люди не делают подвоха. Кажется, всех бы она приголубила, всех бы одарила, и все бы мало было. А потому, думала Поленька, что сама в доброй семье росла, с добрым отцом, доброй, не крикливой матерью. Может, и счастлива будет так же незаметно для себя, не узнает, что может быть боль не физическая, а хуже — душевная, не поймет, что некрасива. Господи! Неужели немец здесь будет? Неужели все прахом? А для чего бы тогда окопы рыть?