— Пристыди его, — взмолилась Алька. — Скажи, ну кому ты, хромой, нужен? Алька будет тебе женой, позаботится о тебе. А уедет, обидится, всему придет конец, девки ведь разбегутся. Побалуют и бросят. А я нет…
Слушая, Поленька удивлялась, как точно и далеко продумала Алька свои отношения с хромым, как унизилась, смирилась. И, удивляясь себе, понимала это смирение и униженность. В мирные дни она бы не посмотрела на хромого, а теперь всегда замечала его присутствие, поправляла прическу, прихорашивалась, как могла. «Для кого, господи?» — укоряла себя потом. Но рассказы девок про хромого вызывали любопытство.
В конце концов это тайное любопытство сложилось в истовое и твердое намерение поговорить с хромым, наставить его на путь истинный. Все желания, вся бабья неутоленная тоска вдруг нашли выход в этом стремлении, показавшемся ей целомудренным и праведным.
Устройство встречи взяла на себя Алька, и вечером Поленька не успела сообразить, как осталась с хромым наедине. Сначала боялась, что кто-то войдет, или хромой заковыляет прочь, не знала, с чего начать. Но никто не входил, и хромой никуда не порывался, а следил за ней покорными бараньими глазами, в которых старательно прятал хитринку. И оттого, что он сидел на скамье прямой, ладный, с опрятным чистым лицом, она стала понимать Альку, и ее вдруг прорвало, понесло на разговор про любовь, про верность.
Хромой слушал внимательно, со всем соглашался. И Поленька впервые заметила, какие у него умные глаза. Она ходила по избе, поправляла занавеси с вышитыми петушками, наводя порядок, преображая комнату.
— Чистое, верное чувство дороже любых красот, — говорила она с воодушевлением. — Счастье зависит от душевного согласия с самим собой и с близким человеком, а вовсе не от успеха и всеобщего почитания. Часто, когда приходит успех, пропадает согласие и ровный душевный лад. И счастье не возвращается.
Она высказывала мысли, которые ей самой никогда раньше не приходили в голову. Теперь же, захваченная порывом, она впервые поняла, как интересно, прекрасно наставлять заблудших мужчин на путь истинный. Она открыла в себе призвание. С задумчивостью глядя в окно, чувствовала, что само наставление волнует и занимает ее не меньше, чем чье-то ухаживание.
Покинув скамью, хромой подкрался к ней. Она чуяла, но не верила, что после всех мудрых и справедливых слов он рискнет приблизиться.
И вдруг его руки будто в охлест ударили по ногам и груди. Она развернулась, хотела отпихнуть его, но хромой, видно, ждал — перехватил руку, прижал к себе. И откуда столько сил у него взялось. Как по деревне шел, душа от жалости выворачивалась. А тут стоял — не оторвешь.
Она боролась с ожесточением и, хоть он был ловчее, чувствовала, что не уступит. Борясь, они упали на кровать. Все она успела увидеть — и обнажившиеся свои ноги, и зеленые трусики с белой каемочкой, которые утром успела выстирать и прогладить и только перед приходом хромого переодела. Успела подумать об этом, пока падала на кровать, заметить вид свой, неловкий и нелепый. Она — принцесса на горошине — и в таком виде.
Силен был хромой, как клещ. Но и она недаром на окопах вкалывала. На ее бы хрупкие плечи до войны такую силищу — уломал бы ее хромой, сил бы не хватило. А помахав лопатой с месячишко, она стала не та хрупкая девочка, что была.
Заметила, у хромого азарт прошел, пропало желание, осталась разве что злость. Движения стали механически повторяться, причинять боль. По-кошачьи изогнувшись, Поленька вырвалась из его рук, вскочила с постели, споткнувшись, растянулась посреди комнаты, но в следующую секунду, не успел хромой свалиться на нее, была уже на ногах. Не оглянувшись, вышла в сени, притаилась в полутьме, тяжело дыша и приводя себя в порядок. И, только отдышавшись, вышла на крыльцо.
Девчата — Маруська с Ритой и третья, незнакомая, — сидели на бревнышках во дворе. Рита вернулась за день перед этим, догнала-таки беженцев, отдала хлеб. На вопросы подруг отвечала коротко: «Ужас чего рассказывают. Идут немцы!»
Стала хмурой, молчаливой. И теперь, едва взглянув на подходившую Поленьку, отвела взгляд. Зато Маруська затараторила как всегда, глянув на нее своими добрыми глазами, которые, казалось, не могли воспринимать ничего плохого.
— Ой, Поленька, до чего же ты красива. Румянец во все щеки, глаза полыхают. Мне бы половину твоей красоты, ну вот четвертушечку, я бы горюшка не знала. Правда, правда, бабы и то на тебя засматриваются. Вот, говорят, счастье…