Дома было самое дорогое — мать. Не бросилась она, не закричала. А, как всегда, может быть только торопливей, вытерла ладони о фартук и пошла от плиты к дверям мелким шажком, старенькая и добрая. Но слово «доченька!», вернее, голос, каким оно было произнесено, и выражение счастья в глазах — это было ни на что не похоже.
Поленька со стуком опустила на пол рюкзак и обняла мать.
— Как же ты уцелела? Как уцелела? — удивилась мать. — Как вас увезли тогда, у меня руки-ноги тряслись. Ну, думаю… А ты здесь!.. Слава тебе, господи!
— А вы тут как? В глубоком тылу, — смеялась Поленька.
— Мы-то? Хорошо, — говорила мать, хлопоча у стола и у плиты. — Бомбят только. У Симеренковых и Жилевых сгорели дома. В дом Буданцевых прямо бомба угодила. А вся семья в убежище забралась. Так старик Буданцев цельную неделю выпимши ходил и кричал: «ура!». Перед тем как бомбе упасть, старуха уперлась с ребятишками, не хотела в убежище идти. «Куды, говорит, ты меня в яму запрочь опускаешь?» Насилу старик уговорил. Только ушли, и тут бомба. Старуха убивается по добру пропавшему, а дед «ура!» кричит.
Поленька стояла сильная, молодая, сама чувствовала свою силу и молодость. Удивилась, какая легкая и хрупкая мать. Прежней нежности не было, словно сердце загрубело, оцепенело от увиденного и пережитого. Не думая, не рассуждая, знала: в грядущих тяготах на родителей надеяться нельзя. Им надо помочь, увести, спрятать стариков от надвигающейся беды.
— Солдат-то сколько нагнали, — сказала Поленька, все более подчиняясь радостному сознанию, что добралась домой. Прошла в свою комнату, сняла дорожную одежду, накинула на обнаженное тело простое полотняное платье. Потом налила теплой воды в корыто, замочила белье и уселась на скамью против печки, глядя на огонь, нежась в тепле, наслаждаясь чистым полотном, прикрывшим и согревавшим грудь. — Прямо все улицы забиты. А у нас почему не стоят?
— Были, да ушли дальше. И всё подходят, — говорила мать, глядя на Поленьку. Никогда Поленька не видела в ее глазах столько счастья, ни до, ни после этой встречи. Мать была удивительным человеком, ровным, приветливым, добрым настолько, что эти ровность, и приветливость, и доброта уже переставали замечаться.
— Отец где? — спросила Поленька.
— На объекте. — Мать вздохнула. — То в одно место бросают, то в другое. На прошлой неделе, когда станцию разбомбили, он там был. Пришел глухой, ничего не слышит. Сейчас начал отходить, и то иногда на пальцах объясняемся, чтобы не больно кричать. Махнет рукой, — значит, пошел на службу. Станцию так разбомбили, что страшно было глядеть. А все равно через полдня пошли поезда. На Речной улице в домах все стекла повылетали. Школа пока уцелела, и занятия идут. Хотя многие дети экуировались.
Мать оторвалась от печи и со стуком поставила на стол чугунок с румяной картошкой. Из сеней принесла соленых огурцов. Наладилась еще бежать куда-то.
— Сядь же, мам! — в сердцах крикнула Поленька. — Не надо мне ничего, только сядь.
— Сейчас, доченька, сейчас, — ответила мать, ничуть не обижаясь и не изменив планов. — Еще капустки принесу.
Поленька смирилась. Мать выставила на стол соленья в двух чашках, положила себе одну дымящуюся картофелину и несколько минут сидела, подпершись ладошкой и глядя на Поленьку, пока та рассказывала про свое житье, про окопы и сбитый самолет. Потом засуетилась опять. Поленька хотела спросить о Павлике, но, не спросив в первые минуты, теперь уже не решалась, боясь услышать плохие новости. Всматриваясь в добрые, собранные в уголках глаз морщинки, подумала, что мать не могла бы выглядеть такой спокойной и безмятежной, если бы ей предстояло сообщить что-либо плохое. Однако первой заводить разговор боялась.
— Скоро их часть экуировать будут, — сказала мать об отце. — Вот и мы тронемся.
— Я останусь, — сказала Поленька. — Устроюсь на фабрику.
— Так фабрику тоже наполовину экуировали.
— А Тишковский завод?
— День и ночь гудит. Туда большинство сосновских ездят.
— Вот и я подамся.
— Надо бы вместе держаться, — проговорила мать с настойчивостью. — Время такое…