«Нет, мы победим, мы точно победим, — думала Поленька, следя смеющимися глазами за артистом. — Если мы можем смеяться сейчас, значит, мы победим… Мы победим! Если бы не могли, не смеялись бы сейчас. Нет, остановим!.. — продолжала она свой лихорадочный монолог. — Остановим и победим! Мы остановим вас… остановим и победим!..»
— Радио включено? А вдруг тревога? — спросила артисточка. Спросила тихо, обращаясь к Зине, но все услышали.
— Как приказано, — ответила Зина так же тихо, но это опять все услышали. — Круглые сутки включено.
— Нас раньше вызовут, — улыбнувшись, сказал румяный лейтенант, глядя на Поленьку и обращаясь главным образом к ней, хотя она никаких вопросов не задавала. — Так что будьте спокойны.
В это время в дверь постучали. Неразговорчивый долговязый лейтенант поднялся, как раскрученная пружина. Поленька подивилась: сколько силы было в одном этом движении. Вернувшись, долговязый позвал товарища.
— Тревога?! — спросила Ленка, побледнев.
— Это для нас, — коротко обронил долговязый.
Румяный чернобровый лейтенант бросил на Поленьку отчаянный взгляд, который означал, что, если бы не служба, он свернул бы для нее целые горы и сожалеет, что нету гор, а есть война.
Ни улыбкой, ни единым движением Поленька не отозвалась на этот призывный взгляд. Лейтенант ей надоел порядком, больше импонировало спокойное внимание долговязого. Она каким-то чутьем угадывала, что за страстным призывом ничего не кроется. «Будь здоров, — подумала она, бросив на румяного лейтенанта безмятежный взгляд, потому что ничего другого не оставалось. — Ступай и успокойся. Все равно ничего не выйдет».
Худенькая артисточка осталась ночевать у Зины. А рыжий вызвался проводить молодых женщин. Ленка поторопилась уйти, так как чувствовала, что артист пошел ради Поленьки. Но все равно получилось не очень ловко. Впрочем, рыжий не обратил на это внимания и стал уже одной Поленьке рассказывать о знаменитом актере, с которым, как выяснилось, был дружен и даже посылал его за пивом. А Поленька шла и думала, что вот наконец идет рядом с ней мужчина, это могло бы случиться и раньше, бессчетное количество раз, но она запрещала себе, а сегодня вышло само собой. «Да что в нем? — говорила себе Поленька. — Толстые щеки, нос картошкой, маленькие глаза, сверлящие, как два бурава». Но она чувствовала, что сверлящий этот взгляд был взглядом мужчины, лицо, несмотря на рыхлость, имело твердое выражение, — словом, неизвестно почему ее тянуло к этому человеку, в котором она не могла найти ничего красивого. Она думала: теперь может позволить с ним все или не позволить ничего. И если она позволит, то рыжий обязательно расскажет об этом худенькой черноглазой спутнице, а если не ей, то уж непременно своим друзьям. И будет смаковать и рассуждать, как Поленька была неумела или, напротив, сколь опытна в свои девятнадцать лет.
«Боже мой! — с грустью подумала Поленька. — Как быстро течет время. В феврале мне исполнилось девятнадцать, а сейчас уже октябрь».
Рыжий обнял ее за плечи, осторожно, ненавязчиво, она даже с удивлением подумала, как он ловок и нежен, этот толстяк. И все же высвободилась. Рыжий смирился, взял ее за локоть. Она позволила и в этот самый момент решила больше ничего не допускать и разделаться с ним как можно скорее. Победив соблазн, почувствовала облегчение. Поленька не знала, как бы она поступила, окажись на месте рыжего чернобровый, по-мальчишески румяный лейтенант. Но что толку в этих красивых и румяных? Они скучны. Ее всегда тянуло к чему-нибудь грубому, некрасивому. Да разве Павлик красив? А Саша Гурьянов? В нем было все, не было только красоты и аккуратности. А страстность, с которой оглядывал ее румяный лейтенант, была неприятна. Она вспомнила Митьку Почивалова из Павликовой деревни. Волчий, исполненный силы взгляд. Это было по ней. Но как все оказалось далеко.
— Сойти с ума, — сказал молчавший до этого рыжий. — В феврале я планировал свой отпуск и думал в это время находиться у Черного моря. А сейчас на Черном море падают бомбы, и нас судьба несет неизвестно куда.
— В феврале? — переспросила Поленька, вспомнив про свой день рождения.
Рыжий, сбитый с толку нелепым вопросом, замолчал. Но так как молчала женщина, шедшая рядом с ним, он снова заговорил, уже о трудностях, потому что в его кругу принято было говорить о трудностях. Иначе у людей неосведомленных могло возникнуть впечатление, что в лихую годину народного горя артисты поют и веселятся.