Под оврагом круто выгибалась плесом речка Беглянка. Воды в ней было немного, но умела прикинуться большой речкой, говорили о ней с почтением. На перекатах ее светлые говорливые струи разливались так широко, что кони с телегами останавливались дважды, прежде чем выйти на другой берег. А в тихих омутах река застаивалась и мрачнела. Казалось, в сумраке свесившихся над водой зарослей рождаются сказки, и стоит внимательно, тихо застыть на месте, и вслушаться, и поймать миг, как из темных вод выплеснется серебряным хвостом русалка в своей тоскующей пляске или затрясет длиннющей синей бородой хозяин здешних немереных глубин — водяной.
Против дома Поленьки разлилась Беглянка целым озерцом, в неспокойной зеленой воде которого отражались золоченые купола стоявшего на горке монастыря.
Монастырь был старый. За метровыми стенами в древние времена могло разместиться целое войско. Чугунные пушки, замолкшие у ворот, с забитыми мусором жерлами, защищали, видно, от разбойничьих напастей когда-то и сам монастырь, и лепившиеся вокруг него избы.
Теперь монастырь был пуст, но сама пустота казалась как бы осязаема, точно вела между стен какое-то таинственное существование, и чудилось, будто не ушла отсюда жизнь, а затаилась в долгом сказочном сне.
В маленькой пристройке помещался краеведческий музей. Большая же часть территории была ограждена от посещений. Только однажды Поленька попала туда и поразилась богатству настенной росписи, невиданной ее красоте, на которую без трепета нельзя было глядеть.
Впрочем, восхитилась и забыла, оставив в памяти высвеченный уголок, но редко возвращалась к нему и вспоминала об этом. Потому что жизнь текла по другим путям-дорогам. Монастырь, укрывшийся за могучими стенами и давший некогда жизнь Сосновке, теперь отошел за ненадобностью и безмолвствовал на горе. Гораздо интересней были новые приметы: магазин, открытый на центральной площади, и трехэтажная кирпичная школа, вставшая почти вровень с высоченными соснами. Поленька доучивалась в ней последний год, ошеломленная после деревянной школы просторными и новыми классами.
Сосновка разрасталась вширь и вдаль, защищаясь от солнца и высокого неба зелеными шапками садов, тенистыми аллеями. Со школьной крыши редкие дома виделись, все было закрыто деревьями. Даже над новым зданием станции курчавились тополя. Коснувшаяся края Сосновки одноколейка быстро убегала в сторону Семеновского леса. А возле нее застучал заводик, поплевывая в небо сизым дымком, поднялись трубы трикотажной фабрички.
Прежде от оврага, куда теперь выходила калитка, и до Вильяминовской дороги, проходившей через площадь мимо монастыря, тянулось ровное поле. По весне обычно, когда снежный наст делался твердым, обветренным, здесь хорошо было скатываться на лыжах. Горки почти не видно, а лыжи все мчат и мчат, и ветер почему-то всегда дул в спину. Взрослые парни лихо поворачивали перед оврагом, а малыши падали прямо в сугроб. Поленька, совсем девчонка, каталась здесь, наверное, десятки раз, но помнила только один; яснее, чем вчерашний день, видела ослепительное солнце, режущий свист ветра в ушах и опрокинувшийся на нее сугроб с острыми колющимися краями обломанных льдинок. Помнила испуг и восторг, когда выяснилось, что лыжи целы, лицо даже не поцарапано и можно со смехом и счастьем опять катиться вниз.
С такой же ясностью она помнила ветку белой сирени у окна. А стоило подумать о ней, и возникал силуэт Павлика Вот и сейчас ветка сирени распустилась в памяти, и она, Поленька, очутилась на его руках. Павлик нес ее к распахнутому окну, возле которого невесомо застыл в предутренней тишине этот самый бело-зеленый куст.
Они познакомились, когда за рекой стали строить МТС. Павлик приехал по оргнабору из Брянщины в серой помятой шапке, сером ватнике, такой же помятый, серый, ничем не выделявшийся в толпе новобранцев, глядевших на мир веселыми голодными глазами.
Пройти мимо них и не получить вслед какое-нибудь словечко было невозможно. Поленька долго избегала любых встреч и начинала трепетать, едва завидев на улице ли, в клубе ли, у станции эту серую гогочущую толпу.