Откинув стул, стоящий на пути, Поленька бросилась к другому окну, но опять едва успела заметить фигуру военного, который шел к двери в длинной шинели, перетянутый ремнями, в сапогах. Она опять засомневалась, что это Павлик, и все равно, пробиваясь сквозь нараставшее волнение, опережая его, выросло в ней и охватило пламенем огромное, всепобеждающее чувство: «Вот оно! Вот этот миг. Вот счастье, ради которого стоит жить и ждать». Мысли и чувства взвихрились в беспорядке, пока Поленька металась по комнате, пытаясь разглядеть военного. Стук в дверь оторвал ее от стылого стекла и кинул в другую сторону. Задохнувшись, не поспевая, будто в сумасшедшем танце откинув голову, она заскользила через всю комнату с одной мыслью, полыхавшей в ней: «Не обманулась! Не обманулась!.. Это ко мне, ко мне…»
Раскрыв дверь, кинулась, уткнулась головой в шинель. И ощутила, прежде руками, чем сердцем и головой, что это не Павлик, что это Вихляй. Но так силен был порыв, с которым она бежала к двери, что она продолжала стоять, обхватив руками крупную фигуру («конечно, не Павлик»), и так простояла на ветру, остужаясь и постепенно успокаиваясь, привыкая к тому, что чуда не произошло. Не Павлик, но все-таки друг ее, давний ухажер пришел с войны. И она имела право, во всяком случае убедила себя в этом уже в ту секунду, когда они стояли неловко обнявшись на крыльце, убедила себя, что имеет право принять Вихляя с самыми добрыми чувствами.
Через полчаса они пили чай, ели консервы, привезенные Вихляем. От рюмки водки, которую тоже привез Вихляй, Поленька отказалась. Она и так чувствовала себя на высочайшем душевном подъеме и, кутаясь в пуховый платок, который шел ей, говорила, наклоняясь вперед:
— Сережа, как же вышло, что ты приехал?..
Он улыбнулся, сощурив белесые, жесткие, прокуренные ресницы, и сказал, будто заново приглядывался к ней:
— Тебя защищать!
Она уже привыкла к мысли, что это не Павлик. Но даже приезд другого — с фронта — был удачей.
— Надо же быть такому счастью… — сказала она и сама же поправилась: — Вот родные обрадуются.
Поправилась, потому что женский инстинкт и такт снова вернулись к ней и управляли ее поступками, словами, улыбкой, выражением глаз, и она уже чувствовала, что слишком большая и откровенная радость удешевит ее отношение и уменьшит ликование самого Вихляя.
— У матери был? — деловито осведомилась она.
Ответ удовлетворил ее.
— Нет, — сказал он. — Сперва к тебе.
Она об этом догадывалась. «Все-таки это прекрасно, — твердила она себе, — могло и не быть этого чудесного вечера. Такой вечер не может повториться в жизни. А с Павликом одной встречей больше, одной меньше. Это ничего не значит».
— Ты первый, кто вернулся после пятого июля, — сказала она и поняла по легкому наклону головы и глазам Вихляя, что он тоже вспомнил отправку всех призывников на станции, когда были вместе и Павлик, и Чулюгин, и Сашка Гурьянов, и вечно служивший у них на посылках Костя Воронин. Теперь от Чулюгина и Сашки нет вестей, на Костю Воронина пришла похоронка. А он был с ними тогда и, прощаясь с матерью, все поправлял попеременно то очки, то ворот рубахи.
И все отступило вдруг, и она сказала тихо:
— Знаешь, Костя погиб под Гомелем. Конечно, какой он солдат. Он всегда был неуклюжим, неуверенным в себе парнем. Но очень милым. И многим девчонкам он нравился как раз этой своей неуверенностью.
Вихляй улыбнулся. Плиты скул раздвинулись, ноздри расширились, одна белесая жесткая бровь взметнулась вверх. И Поленька подумала, что совсем не знает этого лица, этого человека. Мягкий, нерешительный Вихляй куда-то делся. А вместо него появился другой, нагловатый, уверенный в себе, с мягкой кошачьей поступью. «Он как рысь… рысь», — подумала Поленька, и ей вдруг стало весело от этого сравнения.
— Разве неуверенность может нравиться женщинам? — спросил Вихляй.
— Одним нравятся завоеватели, другие предпочитают видеть в мужчине застенчивость, мягкость в обхождении. Но то, что может нравиться женщинам, наверное, не годится на войне.
— Никто не знает, что может годиться на войне, — сказал Вихляй. — Я видел, как нелепо гибли могучие парни и рядом выживали слабые. Столько же примеров наоборот. У меня закон такой: не заглядывать дальше чем на час. Даже на полчаса, на минуту. Имеет смысл то, что со мной сейчас. Иногда из сумасшедшей ситуации выходишь невредимым и тут же пропадешь на пустяке. Хотя не так, на фронте пустяков нет.